руке, но не заглядывать в него, давала урок о Второй мировой войне. Она называла страны-участники, главными из которых были Германия и Россия. То есть воевали за мировое господство немцы и русские. Украина, оккупированная большевиками, сражалась с теми и с другими за свою независимость.
– Почему вы, Вероника Ивановна, не называете самую кровопролитную войну Великой Отечественной?
– С чего ты взял, Белянкин? Вычитал в Интернете измышления наших врагов?
– Да, кое-что читал. У меня есть надежный свидетель того, что мы, украинцы, плечом к плечу с русскими освобождали от фашистов нашу землю, на которой строился социализм. Свидетель – мой прадед.
Вероника Ивановна швырнула на стол учебник истории и раздраженно сказала:
– Белянкин, твои измышления враждебны, ты обязан знать лишь то, что в учебнике, иначе ты не получишь в будущем аттестат зрелости. Я обязана пригласить на беседу твоих родителей, подай мне дневник.
Эдик повиновался, так в дневнике у него появилась грозная запись. Мария в школу не пошла, а ходил дед Владимир и получил взбучку с требованием держать язык за зубами, если хочет добра своим внукам. Его внучка Ольга не менее языкастая, чем внук, и неудержимо врёт своим подружкам о героическом прадеде-освободителе.
– Ваш долг, Владимир Ильич, внушить внукам то, что воин Белянкин освобождал нашу землю и от немцев, и от большевиков. Кстати, знают ли ребята, в честь кого вас так назвали? – с иронией в голосе спросила историчка.
Оскорбленный и раздосадованный, словно в лицо ему плеснули тухлой яичной жижей, дед сжался, собрался было резко ответить, но его такт и солидность, а больше понимание того, что перед ним не самостоятельный, а скорее всего запуганный и идеологически перелицованный человек, смолчал. Придавленный грузом лжи, он повернулся, двинулся из учительской, провожаемый молчанием педагогов, что находились в комнате с потупленными взглядами, упирающимися в пол, в стену. Это молчание Владимир Ильич расценил отрицательно, как и свою сдержанность, не высказав своей позиции. За порогом школы, присев на лавку в сквере, он обозвал себя малодушным человеком, перекинул мостик в одну из командировок во Львов, где работал его однокашник, но уже с переформатированным сознанием в сторону восторжествовавшей хрущевской справедливости в отношении репрессированных бандеровцев.
– Никита Хрущев первый увидел перехлест с репрессиями. Мой отец, крестьянин-западник, всю войну выращивал хлеб и скот, вернулся из ссылки в свои края. Я тогда был пацаном, но понял науку батьки – блюсти свою нацию, защищать её от всех вредоносных идей большевизма и выиграл: в мои руки власти Львова вручили судьбу коллектива завода. Ты, кстати, тоже не ладишь с коммунистами, потому на рядовой должности, хотя голова у тебя варит. Переезжай к нам, устрою протеже.
Однокашник был директором завода. Владимир Белянкин на наживку не клюнул, отмолчался, хотя в душе вспыхнуло возражение против бандеровского уклона своего однокашника, а только мягко возразил:
– Ты,