круглая, всё при ней, а оденется, так выпират всё, сразу видать – в соку, самый сбор.
– Дедуша, разве дело в фигуре. А если она стерва какая.
– Это правда, и в мою молодость всякие бабы были: и межедворки, которы и минуту дома не посидят, и родёхи, которы в подоле принесут, и съедуньи, которы пилят-пилят и до того допилят мужика, что тот в сухоту входил.
– Странно ты как-то говоришь, дедуша, не по-современному, – сказала Лукерья, – межедворки, родёхи, съедуньи.
– А как же мне ещё говорить-то. Как родители научили, так и говорю. Если в наши года говорили скупеда, алашный, так это значило жадный. – Тут дед Устин словно спохватился. – А ты ела ли чего? Я там тебе в хлебанке картохи печёной оставил.
– Да я пока не хочу, дедуша.
– Не хочешь, ну, и ладно. Пойдём-ка в избу. Я вот проголодался, да и тебе голодашки-то принимать хватит.
Пока поднимались к зимовью по косогору, Луша молчала, а потом неожиданно спросила:
– Дедуш, а вы с родителями специально меня в тайгу увезли?
– А ты как думашь. – Дед отчего-то пожевал губами, отчего его борода запрыгала. – Негоже человека в беде оставлять. Вот мы и придумали тебя сонью напоить да сюда отвезти. – Дед Устин остановился. – Аль тебе здесь плохо, не ндравится?
Лукерья оглядела окрестности и ответила:
– Да нет, здесь хорошо: чисто, тихо, свежо, раздольно. – После паузы: – А чем это ты меня поил всё, дедуша?
– Да чем: травками разными. Оне ведь всякую грязь да заразу из организму вытягивают, вроде бы очищают его. А тебе, донюшка, вот что скажу: впредь всякую дрянь не потребляй и барахлявых людей не слушай. Живи своим умом. А то сейчас столько хвостобойников в миру развелось: они, вроде, тебе помогают, а сами за счёт этого наживаются. Тоже мне, угодники. И про заразу эту, наркотики, и думать позабудь. Ты погляди, как интересно и простовольно жить и без этой дряни. Ну, ладно про это. Егеньки, как ты отощала! – вскрикнул дед Устин. – Пойдём-ка, девчуша, утревать.
– Дедуша, я не хочу, – взмолилась Лукерья. – Я боюсь, меня снова тошнить будет.
– Не бойся, больше не будет, – успокоил дед Устин.
* * *
Постепенно Лукерья привыкала к жизни в тайге. Сначала ей было одиноко, когда дед Устин отлучался на обходы своих владений, и она слонялась по двору зимовья, не зная, куда себя деть. Первые дни убиралась в избе: мыла полы, собирала со стен паутину, стирала бельё, по просьбе деда наносила глины для ремонта печи, перебрала все припасы в кладовке. Но ведь каждое дело когда-нибудь заканчивается.
Жизнь в тайге Лукерье казалась уютной, тихой, безопасной, даже идиллической. Первые страхи, что на неё нападёт какой-нибудь зверь – медведь или волки, – постепенно проходили. Лишь один раз она видела лося-сохача, который пришёл к зимовью и стал глодать кору с приготовленных дедом осиновых жердей для заплота. Они с интересом наблюдали друг за другом – человек и зверь. Девушка смотрела, как лось пытался дотянуться мордой до жердей через заплот,