никому не интересно?
Аббатиса смотрела на меня, дрожа от ярости. Ее губы беззвучно шевелились. Она выбежала из моей кельи, и я услышала, как она быстро, что не приличествует ее положению, побежала прочь по коридору, огибая монахинь, которые, как обычно, терли тряпками деревянные панели, блестящие от постоянной полировки. Без сомнения, аббатиса хотела и меня заставить заниматься этим. Но как бы дурно я себя ни вела, моя фамилия кое-что значила. После этого случая меня оставили в келье одну. Меня кормили, поили и игнорировали.
Очень скоро появилась новая пытка – когда я спрашивала о моем возлюбленном, они качали головами, как будто не понимая, о ком речь.
Я снова и снова выкрикивала его имя. Они делали вид, что ничего не понимают, улыбались, словно я играла с ними в детские игры. Я кричала, а они отворачивались со словами:
– Нет такого человека.
Они не позволяли мне изливать им душу. Как только я начинала рассказывать о своем положении, они тут же исчезали, и мне оставалось поверять свои беды отвратительным мокрым стенам со стекающими каплями влаги, похожими на слезы сочувствия. Это было единственное проявление сочувствия, которое я видела в монастыре Святого Захарии.
Как только я окрепла настолько, что могла ходить, меня потащили в часовню замаливать грехи страсти и непослушания. Я кричала на сестер:
– Когда я их совершала, вы не позаботились о том, чтобы предостеречь меня!
Они пытались заставить меня умолкнуть, и я прошипела:
– Только теперь, когда я остановилась, вы начали меня порицать. Сколько он вам заплатил? Вы отвергли его деньги?
Мне в рот засунули кляп, пропитанный травяным отваром, и отвели назад в келью. С того дня мне было отказано в единственной радости – мне больше не носили вкусной еды. Только пустую овсянку, соленый хлеб и мясо без специй. Но я чувствовала запахи, доносящиеся с кухни, и могла определить, какое пирожное сейчас готовится в ее горячих недрах. Эти пирожные стали моим календарем, поскольку иных средств подсчета времени у меня не было. По понедельникам делали panpepato, по вторникам марципаны, по средам торты с консервированными фруктами, по четвергам biscotti с медом и сосновыми орехами, по пятницам имбирные вафли, по субботам fritelle. По воскресеньям не пахло ничем, не считая свечного жира. Однажды в воскресенье какая-то хихикающая монашка оставила чашку с горячим шоколадом, моим любимым напитком, на подоконнике в соседней келье.
Мой ребенок умер весной.
Прошло лето, потом осень, а я так и сидела в келье. Я не ела ничего, что не было бы безвкусным варевом. Я пила воду только из чашки с отбитыми краями. Мой стеклянный бокал куда-то исчез. Я не видела никого, кроме нахмуренных сестер, которые вместо того, чтобы говорить со мной, всплескивали руками, словно мое дыхание отравляло воздух. Коротая долгие часы в келье, я практиковала пение. Я пропела