детей, жизнь которых оборвалась весьма трагично. Но именно они вписали в летопись Олимпа судьбу Диониса.
Его родила Семела, их младшая дочь от Зевса.
Рождение бога до сих пор овеяно жуткой легендой о способности отцов к суррогатии.
Дело было так.
Семела потребовала от возлюбленного Громовержца предстать пред ней в том облике, в котором тот совокупляется с супругой Герой.
Что было исполнено.
В результате молния спалила беременную Семелу. Но плод уцелел в огне. Зевс извлек росток (зародыш солнцееда) и поместил в свое бедро, где благополучно выносил плод до полного созревания.
Кормилицей малыша стала сестра Семелы Ино.
Она подменила двух младенцев на одре заклания, в результате погибла сама со своим сыном.
А вакханалии!
Они сближают солнцеедов разных поколений и усмиряют войну тысячелетий.
Все тетки Диониса сошли с ума от вакханалий.
Агава с сестрами Ино и Автоноей разорвала на кусочки сына Пенфея и зажарила в огне.
Автоноя погибла после смерти сына Актеноя.
Его растерзали на кусочки охотничьи собаки. В наказание за любопытство Артемида зашила его в шкуру оленя, и голодные псы приняли хозяина за дичь.
Смерть Афродиты была прекрасной.
Она привыкла повелевать сердцами мужчин.
Но вдруг влюбилась сама и это ее погубило.
10. Зубы ее причиняют боль
Две богини.
Две судьбы.
Одна златовласа, румяна, изменчива, как волна, весела.
Другая – жрица Аида.
Черная звездная ночь.
Глазами сверкающая, телом зовущая, шепотом сводящая с ума.
Я выбрал Персефону, дочь Диметры.
Удалился в ее безмятежный храм, в Ад, в ледяные струи темноты.
Вдали от солнечных лучей она исцелила мои ожоги.
Воскресила их мертвыми водами Стикса.
Поцелуи утешили раны.
Дыхание усмирило боль. Тишина пробудила чувства.
Неправда, что страшна!
Арес сказал:
– Ты ее не видишь в темноте. Она Смерть с косой в руках.
Я так ему ответил:
– Глаза слепы, но пальцы различают прекрасные черты.
Крутой высокий лоб, длинные четкие брови, тонкий нос, точеные ноздри, длинные ресницы, как крылышки мотыльков, их трепет под моей ладонью, – вот облик моей Персефоны.
Я любил покусывать мочки ее дивных ушей, доводить до мурашек, до желания впиться в плоть, раскрыться, как цветку до сердцевины, осыпать лепестки. Отдаться… умолять… шептать: еще!
Еще!
Черные шелковые волосы Персефоны оплетали ступни моих ног, а невесомое тело беззвучно тонуло в музыке грез.
Она любила расчесывать мои кудри и плакала:
– Адонис, не уходи!
Ее мокрые щеки снова в слезах.
Все не так с Афродитой.
Когда Пенорожденная пьет из рога кипрский нектар, сразу хмелеет, падает в кипень цветов и хохочет до слез.
Она ненавидит