ползли звезды. От подушки чесалась щека. Зи не возвращалась. И все равно мне было не заснуть. Я считала коз, но они разбегались от меня, превращались в те самые пуговки. Превращались в мою мать, расчесывающую мне волосы.
Когда начало чудиться, что косы оттягивают мне кожу на голове, а горло давит воротник, я села в кровати. Если не можешь спать, попеняла я себе, надо пойти работать.
Я встала, оделась. Туго заплела волосы в косы, так что тянуло на висках и выступали слезы в уголках глаз. Потом отправилась в мизерикордию.
Слово «мизерикордия» означает «комната сострадающего сердца». Когда главное здание обители несколько веков назад принадлежало монастырю, мизерикордия была тем единственным помещением, где действовало послабление строгому монастырскому уставу. Сейчас это комната отдыха и библиотека, место тишины и покоя. Стекло потолка матовое, отчего свет становится теплее и резкие очертания Паноптикона приглушаются. Там книги, собранные на высоких, отдельными колоннами стоящих книжных полках – похоже на лес из старых деревьев. Книги и были моей целью или, по крайней мере, оправданием: для сочинения мне нужен был новый том Эпиктета.
В центральной комнате, как всегда, горел свет. Маленькие латунные лампы, расставленные повсюду, заливали помещение лужами золота. Там обычно сидит аббат, когда его присутствие нигде больше не требуется, и хотя технически свет ему вроде бы не нужен, все равно приятно, что наставника можно разглядеть.
Аббата за столом не было.
– Отец?
Я хотела сказать тихо, из уважения к позднему часу, но голос сорвался. Это меня удивило.
Старый андроид вышел из зарослей книжных шкафов. Лицевой монитор подвинулся ко мне – так вытянул бы шею близорукий старик.
– А, Грета! – Иконки его глаз раздвинулись чуть в стороны и чуть больше приоткрылись – не улыбка, но доброжелательное выражение человека, готового выслушать. – Ты засиделась, дитя мое. Не спится?
– Да, святой отец. Я пришла за книгой.
– Вот как? – Он неспешно прошел к полкам с классической философией. – Наверное, кто-то из стоиков? Снова Аврелий?
– Эпиктет, святой отец.
– Это хорошо. Я видел твои записи, дорогая моя: очень солидная работа, очень.
Голос его был старческим и уютным, как лестница, истертая в середине. От этого голоса и еще от янтарного света комната казалась теплой. Мое сердце – странно, но оно коло тилось как бешеное – начало успокаиваться. Аббат повел меня в глубокую чащу книжных шкафов.
– Ты не думала о том, чтобы расширить область своей работы? Например, поговорить о проникновении римской ветви стоицизма в раннее христианство или даже в западную культуру в целом? Ведь даже само слово «стоик» стало означать спокойствие перед лицом тяжелых обстоятельств.
– Ну вообще! – донеслось из темноты. – Как мне не терпится начать писать такие сочинения!
У меня перехватило дыхание, потому что это был говор Сиднея. Ну или почти – это был бы говор Сиднея,