назад привёз он ворох сухих дубовых веток одинокой старухе Матрёне Игнатьевне Дорохиной, да под видом эдакого предприимчивого торговца и напросился к ней на постой. Плату взял за дрова невеликую, при этом ещё сам и попилил их на следующий день.
Ни подслеповатая Матрёна, ни редкие жители, проходящие мимо покосившегося деревянного домишки старухи, слывшей не иначе, как местной колдуньей, не могли признать в заросшем кудрявой седеющей шевелюрой казаке их земляка Степана Ситникова. Да ещё эта окладистая борода с подкрученными, тронутыми лёгким серебром усами!
За восемь лет, как ушёл на службу, изменился Степан. Лишь стать богатырская да крепкие руки, привыкшие держать косу и топор, выдавали в нём его, прежнего. Только за военные-то годы рукам привычнее стало держать шашку и винтовку, взмокла спина с непривычки давеча. Поздно вечером к дому Матрёны подъехала повозка. Ситников вышел на двор:
– Ну, здорово, Петро! Заждался тебя!
– Здравствуй, Степан! Опасно в этих местах днём-то показываться. Есть тут глаза и уши у беляков. Тобой, небось, тоже уже интересовались?
– Да ходил пару раз мужичонка какой-то мимо двора под вечер, посматривал в мою сторону, но подойти не решился.
– Не к добру это, чует моё сердце. Ладно, Степан, принимай груз. Мне тут долго задерживаться тоже ни к чему.
Вдвоём перегрузили на телегу Степана ящики с патронами, поклажу притрусили, как следует соломой.
– Нашим скажешь, готовится банда Вакулина на Камышин двинуть. Силы, видно собирают. Где-то под Весёлым у них батарея. Врангеля дожидаются. Тут их пока нет, но днями наведываются за провиантом. Эх, будет заваруха, чует моё сердце! В ночь не трогайся, Степан. На дозоры ихние можешь напороться. А как светать станет, так и поезжай. Да старайся ближе к балкам да рощицам держаться, не так заметно тебя будет, а сам поглядывай по сторонам. Чё ж без оружия-то?
– Да я оставил винтовку за хуторами, припрятал в надёжном месте. Так оно сподручнее будет, меньше подозрений. Мало ли таких, как я, торговцев сейчас промышляет?
– Как сам-то? Семья с тобой?
– Спасибо, всё нормально, Глаша с детьми в Камышине, у тётки. Все живы-здоровы.
– Ну, прощай, Степан!
– Прощай, товарищ дорогой!
Всё дальше и дальше цокают подковы по высохшей пыльной колее просёлочной дороги. Уехал Пётр. Тишина вокруг. Июль только начался, а жара уже стоит несусветная, даже в ночь духота не отпускает из объятий раскалённую поволжскую степь.
Всю ночь проворочался красноармеец на сеновале, толком не выспавшись и вот теперь, едва отдышавшись в предрассветной свежести, трусцой правил свою телегу прочь от своего неказистого пристанища. «По-прежнему, видно побаивается народ бабку Матрёну. Не докучал никто с расспросами: «Что за постоялец, мол, у тебя, бабуся?»
Степан, усмехнулся про себя, вспомнив, как пацанами и сами стороной опасливо