Махад положил голову и руки бабушке на колени, а сам лежал на полу, и две женщины сжимали его широко раздвинутые ноги, между которыми возился, склонившись, какой-то странный человек.
В комнате было тепло, чувствовался запах пота и аромат благовоний. Бабушка шептала на ухо Махаду: «Не плачь, ты запятнаешь честь своей матери. Эти женщины будут рассказывать о том, что видели здесь. Стисни зубы». Махад не издал ни звука, но по его лицу, искаженному гримасой боли, текли слезы, и он сжимал зубами бабушкин платок.
Я не видела, что делал незнакомец, но заметила кровь и испугалась.
Следующей была я. Бабушка покачала головой и сказала: «Как только этот длинный kintir уберут, вы с сестрой станете чистыми». По словам и жестам бабушки я догадалась, что этот ужасный kintir когда-нибудь станет настолько длинным, что будет болтаться у меня между ног. Бабушка обняла меня и уложила так же, как Махада. Две другие женщины развели мои ноги в стороны. Мужчина – вероятно, специалист по традиционному обрезанию, из клана кузнецов, – взял ножницы. Другой рукой он сжал меня между ног и стал щупать наподобие того, как бабушка доила козу. «Вот он, вот он, kintir», – подсказала одна из женщин.
Ножницы опустились, отрезая мой клитор и внутренние половые губы. Я услышала звук, похожий на тот, с каким мясник срезает жир с куска туши. Резкая боль неописуемой силы пронзила меня между ног, и я взвыла. Потом меня стали зашивать: длинная грубая нить, неловко протянутая сквозь кровоточащие внешние губы; мои громкие, отчаянные крики протеста; успокаивающие слова бабушки: «Это всего один раз в жизни, Айаан. Будь сильной, он уже почти закончил». Потом мужчина перекусил нитку зубами.
Вот все, что я помню об этом.
В память врезались крики Хавейи, от которых кровь стыла в жилах. Хотя она была младшей из нас – ей было четыре, мне пять, Махаду шесть, – Хавейя, похоже, боролась больше всех. А может, женщины уже устали и не смогли удержать ее, но мужчина сделал несколько страшных порезов у нее на бедрах, шрамы от которых остались потом на всю жизнь.
Наверно, я заснула, потому что только ближе к ночи я почувствовала, что мои ноги связаны, чтобы я не двигалась и шрам быстрее зарубцевался. Уже стемнело, мой мочевой пузырь разрывался, но писать было слишком тяжело. Острая боль никуда не делась, и мои ноги были покрыты кровью. Я лежала вся в поту и дрожала. Только на следующий день бабушка уговорила меня пописать. После внутри все болело. Даже когда я просто лежала, между ног все мучительно ныло, а когда я пыталась помочиться, тело пронзала такая острая боль, как будто обрезание только что сделали.
На восстановление нам понадобилось где-то две недели. Бабушка внезапно стала нежной и доброй. Она окружала нас неустанной заботой, отзывалась на каждый стон или всхлип, даже ночью. После каждого болезненного отправления естественных нужд она осторожно промывала наши раны теплой водой и смазывала фиолетовой жидкостью. Потом снова связывала нам ноги и напоминала, что нельзя двигаться, иначе шов разойдется