на улице Риволи.
Урок закончен, вы коситесь на галстуки, но вместо них гордо и неторопливо за столом уже цветет японская роза, тычет соломинкой в холодный милкшейк и читает с улыбкой Джоконды любовные иероглифы на своем телефоне.
Внеклассное чтение
– Вы проходите, не бойтесь. Здесь немножко темно, но мы сейчас зажжем свечку, вот так. А там, наверху, столик прекрасно освещен. И я мешать не буду. Я вообще только потому, что вы в первый раз тут… А потом я уйду.
Она семенит по лестнице быстро-быстро, в черных чулках, и тапочки-лапочки, мягкие, вроде как балетные. Она ведет меня наверх, лестница не освещена, но и в темноте слышно, что она мраморная, отполированная, как ледяной каток, сотнями ног за сотню лет. Сотню или больше.
За лестницей начинаются ковры. Я иду скорее на ощупь, чем следуя мановению ее руки. Она продвигается вперед уверенно и легко, точно кошка. Кошки видят в темноте. Или это у них усы такие? Видят усами? Мне жутко и смешно… Вот она сейчас обернется, а морда усатая или глаза горят фосфорным огнем. Вместо этого она поворачивает ко мне свое тонкое лицо, озаренное свечой де ла Тура, и, улыбаясь, кивает на дверь. Мы проходим еще одну залу с дубовыми слипшимися ставнями и красными корешками книг в стеклянных шкафах, таких мерцающих и зыбких, что их можно принять за аквариумы.
Стол обит черной кожей, и на нем, точно держава и скипетр, покоятся малахитовый шар чернильницы и блестящий стальной нож для разрезания бумаги.
Кабинет так хорош, что я начинаю глазеть на книги и вазы и не замечаю кресла в самом укромном углу, около тяжелой, театрально-бархатной занавесы (окно? переход в другую комнату? и вообще, когда на улице день, почему здесь так темно?).
А там дремлет маленькая седая женщина, больше похожая на луковицу гиацинта в грунтовом стаканчике, чем на ученицу чего бы то ни было.
– Светлана Васильевна? Светлана Васильевна, здравствуйте – говорит вдруг эта луковица и выпускает тонкое слабое перо, и я смотрю на дрожащую руку с аметистовой сеточкой вен, не зная, что делать: пожать ее или поцеловать.
– Здравствуйте. Очень рада. – Мне неловко, я сама как будто ученицей пришла на урок, только не знаю, как называется предмет.
– Садитесь, пожалуйста. Маша вам приготовила тут, кажется, рабочее место… Да, Маша?
– Анастасия Павловна, все, как вы сказали: книги на столике, свет я включила… Может быть, чаю? – спрашивает кошка-Маша.
Я, вспоминая о правилах вежливости в приличных домах, отказываюсь, но Анастасия Павловна кивает милостиво, и Маша уходит, и я вдруг понимаю, что мне очень интересно посмотреть на чайник и чашки в этом доме.
Это веджвудский бисквитный фарфор, чай отливает в нем темным янтарем, и внезапно я понимаю, что все в этой комнате вижу только я одна.
Анастасия Павловна стара, слаба и слепа.
Она говорит по-русски лучше меня, хотя в советской России не бывала. Она так держит свою слепую серебряную