весь проект графа был немедленно засекречен.
В том же самом 1818 году вчерашний лицеист Пушкин, наслушавшись всяких антикрепостнических высказываний во время ночных посиделок с друзьями за карточным столом, много раздумывает на ту же тему. Как и сиятельного графа, как и новых петербургских друзей, поэта волнует, когда же кончится это «барство дикое».
Сказать по правде, волнует это его совсем не потому, что он революционер до мозга костей и в 19 лет готов «кишкой последнего царя последнего попа удавить», чтобы только русский крестьянин жил свободно и независимо. Он такой же помещик, как и все его друзья. Как его отец и мать, как дед и прадед. И сейчас, и позже для Пушкина крепостные – это просто дворня, няня с ее чудо-сказками да верный слуга Никита, который, если что, и в последний путь проводит. Большее поэта никогда не интересовало. Перечитайте еще раз, везде одно и то же: «Я крикнул шампанского. Подали шампанское». Народ у него, по-моему, всегда безлик, всегда безмолвствует.
Однако тогда, в 1818 году, было модно фрондировать, рассуждать за столом о свободе вообще и о вольности народа, в частности. Свобода, равенство, братство – это были осколки Великой французской революции, ранившие тех молодых людей, которым не довелось повоевать. О, свобода! Впрочем, о чем ещё они могли мечтать в таких тесных лосинах и мундирах…
Так или не так, но дальше идет сплошная классика, вызубренная нами со школьных лет. Пушкин пишет оду «Вольность», за что царь ссылает его в ссылку. Если бы не друзья молодого поэта, его отправили бы в Сибирь, где он до конца жизни «хранил бы гордое терпенье». Скорей всего, и не было бы «нашего русского всё». Но друзья заступились, упросили государя, тот смилостивился, и Пушкин оказался хоть и в ссылке, но на юге.
Судьба, скажете вы? А вот и нет. Счастливая случайность на этот раз имела вполне конкретное имя, и звали ее не Карамзин с Жуковским, а граф Алексей Аракчеев. Прошу не забывать, что по своим временам это был очень образованный человек. По крайней мере, в ближнем царском окружении. Да, не знал французского и прочих языков, да, имел за спиной всего кадетский корпус. Но зато каждый божий день начинал граф с чтения свежих газет и новых книг. Не по долгу службы, интереса ради читал и то, что ходило по Санкт-Петербургу в рукописных списках.
Так что с одой «Вольность», с «Деревней» и другими стихами вольнодумного поэта он был знаком. И в 1818 году не он докладывал царю, что вчерашний выпускник лицея Пушкин крамолу пишет – это дело Бенкендорфа, а жандармов генерал Аракчеев никогда не жаловал. Но при докладе сем присутствовал, и когда государь спросил подробностей, никто из тайной полиции ответить не мог, что за крамола – не знали слов иль побоялись произнести страшное: «Тираны мира! трепещите!..»
И в наступившей тишине вдруг раздался хрипловатый голос Аракчеева, стоявшего по своему обыкновению у окна царского кабинета:
«Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На