брак их, наверное, сохранялся бы еще долго, если бы не случай и если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 тысяч рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.
Аракчеев срочно потребовал к себе все финансовые отчеты. Каково же было его изумление, когда он прочитал в расходной книге, что его супруга дважды получала по пять тысяч рублей. Вне себя от гнева, он приказал камердинеру срочно позвать к себе Наталью Федоровну и, когда та вошла в кабинет, встретил ее у порога словами:
– Вы, сударыня, изволите брать взятки с полиции?
– Какие взятки? Что вы говорите? Я ничего не понимаю! – отвечала растерявшаяся графиня.
– Я говорю, что вы получили от обер-полицмейстера два раза по 5000 рублей из денег, предназначенных для оплаты секретных сотрудников. А поскольку вы в тайной полиции не служите, то это взятка.
– Да, я брала эти деньги, – пришлось сознаться графине. – Но я взяла их не для себя, а для маменьки, ей было очень нужно…
Граф не позволил ей далее продолжать:
– Женщина, стоящая на содержании у полицейского, не может быть моей женой! Даю вам час на сборы!..
Замуж графиня Хомутова больше так и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще троих дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец – ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…
У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей невенчанной женой, с которой он прожил больше двадцати лет, которой он писал такие страстные, такие нежные письма и которую, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом».
Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство. Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился смелее, мягче, сильнее.
В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в непривычной сей смелости влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил-то, получается, обоих…
Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец