Святой Анны, омывая нас с Натаниэлем радугой. В этот час в будний день в церкви тихо, как в склепе. Я ступаю с величайшей осторожностью, стараясь не производить лишних звуков. Натаниэль едва переставляет ноги по выложенному мозаикой полу.
– Прекрати, – шепчу я и тут же сожалею о сказанном.
Мои слова отражаются от каменных арок, полированных церковных скамей и эхом возвращаются ко мне. Мерцают подносы с белыми свечами, поставленными с мольбой к Господу, – сколько из них были зажжены ради моего сына?
– Я на минутку, – говорю я Натаниэлю, усаживая его на скамью с несколькими игрушечными машинками. Полированное дерево – идеальная автострада; в доказательство я толкаю гоночный автомобиль на противоположный конец скамьи. И, пока не передумала, отправляюсь в исповедальню.
В кабинке тесно и жарко. У моего плеча опускается затворка, и, хотя я его не вижу, я чувствую запах крахмальных сорочек отца Шишинского.
Если четко следовать правилам, исповедь приносит облегчение. И как бы давно человек не исповедовался, он помнит эти правила, как будто есть некое всеобщее католическое подсознание. Человек говорит, священник отвечает. Начинаешь с наименьших грехов, нагромождаешь их, как кубики с буквами алфавита, а священник советует молитвы, с помощью которых можно разрушить эту импровизированную крепость, чтобы начать с чистого листа.
– Святой отец, благословите, я согрешила. Уже четыре месяца не была на исповеди.
Если он и удивился, то виду не подал.
– Я… я не знаю, зачем пришла. – Молчание. – Я кое-что узнала. Недавно. И это разрывает мое сердце.
– Продолжай.
– Мой сын… его обидели.
– Да, я знаю. Я молюсь за него.
– Я думаю… мне кажется… это сделал мой муж.
На маленьком складном стуле приходится согнуться пополам. Тело пронзает резкая боль, но я только рада – сейчас я не способна ощущать ничего, кроме боли.
Повисает такое продолжительное молчание, что я начинаю сомневаться, что священник слушает меня. А потом:
– А в чем твой грех?
– Мой… что?
– Ты не можешь исповедаться за своего мужа.
Злость клокочет внутри меня как смола, обжигая горло.
– Я и не собиралась.
– Тогда в чем ты хочешь сегодня исповедаться?
Я пришла просто для того, чтобы выговориться человеку, который обязан выслушивать людей. Но вместо этого я отвечаю:
– Я не уберегла сына. Я вообще ничего не видела.
– Незнание – не грех.
– А как же нежелание видеть? – Я смотрю на разделяющую нас решетку. – Как же быть с наивной уверенностью в том, что на самом деле знаешь человека, которого полюбила? Как же быть с желанием заставить его страдать так же, как страдает Натаниэль?
Отец Шишинский медлит с ответом.
– Возможно, он страдает.
У меня перехватывает дыхание.
– Я люблю его, – хрипло признаюсь я. – Я люблю его так же сильно, как и ненавижу.
– Ты должна простить себя за то, что не замечала