Точно обухом по голове! Я тут же вспоминаю ящик с книгами, своё недавнее видение, которое, быть может, было и правдой. И тут же голос мой вздрагивает, выдавая меня с потрохами:
– Лёкка нет… Неужто, он…
И не нужно мне более от неё ничего, ни встречи, ни объяснений, я подавлен, я готов отпустить её с миром, а сам раствориться где-нибудь, уйти и лечь в снег, зарыться в него с головой, потому что Лёкка больше нет. А она, его дочь, смотрит на меня с удивлением, на моё отчаяние, и ничего не говорит больше того, что уже сказала, а думает, верно, отчего я так легковерен. Нет, нет смысла думать об этом, ведь я и так знаю, что Лёкка нет, его и не было никогда, ни здесь, ни вообще на земле, и всё это одна сплошная фантазия, головная боль, опухоль, беспрерывно растущая, и не будет ничего, что смогло бы переубедить меня.
– Вы уедете? – спрашивает Хлоя меня некоторое время далее.
– А что мне остаётся! – с горечью выдавливаю из себя я.
Тогда она встряхивает головой, точно пытаясь освободиться от мучающих её мыслей, и говорит мне слова, за которые я ей благодарен:
– Вы – удивительный человек! Быть может, отец написал бы о вас роман…
Он написал бы роман обо мне! Что ж, мне было бы достаточно и пары слов, что-то о пророке с голубыми глазами, видящем мир иначе, чем остальные. Да нет уж, о бродяге, всего лишь, о страннике, ходящем по северу туда-сюда, туда-сюда, без крова, без понимания, без тьмы за спиной. А она… Что она, Хлоя? Была бы той женщиной с обожжённым лицом, что вечно ждала странников, и чей дом всегда светился уютом. Была бы… В моём романе – быть может, у Лёкка – о, нет! У Лёкка она – страстная порывистая чувствующая натура, поступающая сообразно велениям сердца, не разума, настоящая женщина, каковой она и должна быть.
Затем она ушла, оставив на прощанье свернутые пакетом бумаги, и сказав только, будто сделав одолжение: «Быть может, вам это будет нужно, я мало что поняла; наверное, память о родном языке у меня изрядно притупилась».
И больше ничего, только пространного смысла натужная улыбочка; будь я азартен, то непременно поставил бы на то, что это была улыбка вины и, кто знает, не выиграл бы я чего-нибудь на том.
Разговор короткий, мгновенный, взрывной, точно явившаяся из глубин Вселенной и осветившая ночное небо комета: кажется, я и понять ничего не успел, я мыслил мало, больше чувствовал. И чувства мои оказались задеты, не отношением Хлои ко мне, моим собственным срывом, да, срывом. Держась грубо, готовясь встретить её в штыки, сам выбросил белый флаг, размягчился, обратился глиной в руках горшечника, вот и всё. Мы говорили, а в вечности остаётся лишь её голос, наполненный тайной, мой же – порою, не слышал и я сам.
Что за странность: вместо вопросов, вместо требований, вполне себе уместных, одно легковерие.
Она ли повлияла на меня, как обычно, или же сам я едва не замёрз до такого состояния, что перестал ясно излагать мысли и собственное будущее стало мне в тягость, не знаю, но спустя время, когда я стал размышлять о вопросах