а я всё одно тоскую, принимая на себя всю тяжесть такого греха, ведь за меня испытывать тоску некому, а сам я никак не могу изгнать её из души прочь. И последние мои деньки в «Вечной Радости» становятся невыносимыми: в своём флигельке я забился в угол, точно сверчок, и пиликал там себе на скрипочке, печалясь о том, о сём, я отказывался от еды, и сидел на одной воде, я полагал открыть в себе таким образом откровение, но добился лишь странного ощущения неестественности происходящего. Однажды ко мне пришёл Сатана, собственной персоной; я думал, это был доктор Стиг, так нет же – Сатана, каков он есть. Я не разглядел ничего в его образе, только глаза, горящие зеленоватым светом, да дорогой и новый, с иголочки, костюм. Разве черти ходят в таких? Черти – нет, ну, так я и не чёрт, вот ещё!
И что же нужно тебе? Жизнь моя, душа, тело? Так холодно здесь, в этом треклятом флигеле, что не сидится тебе у своих печей?
Тело… Что тело… Так, оболочка, никому не нужное мясо, протухшее под гнётом жалости к самому себе… Душа, говоришь? Быть может, душа была бы интересна, но и она, твоя душа, в залоге, заложена-перезаложена, и нет на ней никакой свободы; к чему платить мне чужие долги? Вот если б ты порадовал меня чем-то, удивил…
Чем же удивить? Показать карточный фокус или чудо левитации?
О, нет, хо-хо! Поговори с мёртвыми… Ты, живой, поговори… Такое, ведаешь, бывало со многими, и с Лёкком бывало также. Прими на себя судьбу ближнего, нелёгкую, будь одиноким среди толпы, и тоскуй среди всеобщего веселья, плачь на свадьбе и смейся на похоронах, не желай себе судьбы более лёгкой, нежели самая счастливая из всех людей, не будь первым, и не будь последним, не будь вообще, насколько это возможно.
А разве не так уже? Разве я не одинок в этом шумном мире, прячусь по углам, точно зачумленный, по самым-самым глухим углам; не я разве отвергнут многими, отвергнут самим собой?
Этого мало, друг, мало. Говори с мёртвыми, слушай их песни, внимай зовам – кто скажет тебе, что пойдёт на пользу, а что – во вред, когда ты и сам не знаешь…
С мёртвыми невозможно говорить, увы; странно, что ты не ведаешь этого. Что мудрого дознаться возможно от мёртвой плоти…
От мёртвой плоти? О, сколь ещё нужно понять тебе – ведь ты прожил жизнь, и пребываешь на склоне лет, а знаешь – не больше ребёнка. Ты смешон!
Да, смешон, доведённый до исступления, багровыми глазами пытаюсь разглядеть во тьме ночи солнце, чтобы оно осветило фигуру говорящего со мной, и я мог бы понять, что за костюм носит он. Дорогой костюм! Вот разбогатею – куплю себе такой же, то-то же. И не будет на мне никакого греха, я просто всё предам на откуп вечно приходящему во спасение человека забвению. А затем – будь что будет.
И ночь расстаётся с миром, а с ней – оканчивается и моё пребывание здесь, сплошное мучение, по сути. Я не жил здесь, жизнь шла мимо; это хорошо подмечаешь, находясь в зрелом возрасте, начиная скрупулезно подсчитывать проведённые