а чего они только ни говорили мне!
И эта тень на стене, будто живая, расскажет, быть может, что-то мне?
Но она молчит, шелестит бумагой – верно, её заинтересовало то, что я пишу в часы вдохновения. Многое из того я уж и сам-то позабыл, но, кажется, кроме мыслей, были там кое-какие стихи. Хм, это забавно, забавно и странно.
Вдруг пламя свечи, вздрогнув, точно в конвульсиях, гаснет, и кромешная тьма окутывает комнату, возвращается вновь. Фрида вскрикивает невольно, и, видимо, роняет листок бумаги, это первый раз за долгое время, что я слышу её голос. Быстрые шаги в сторону двери, но темнота не выпускает её, накинув на глаза пелену, и она ударяется лбом о дверной косяк.
Новый возглас, теперь от боли, жалобный, но подавленный, секундное замешательство, искры из глаз…
И тогда я, поддавшись порыву, придавшему мне сил, вскакиваю как могу скорее, и хватаю её за плечо.
– Вот ты и попалась, воришка, – жарко говорю я, сбив дыхание, – полезай под кровать, полезай туда, где ты живёшь.
Молчание. Тишина комнаты наполняется тяжелым дыханием. Короткая борьба с тщетными попытками вырваться; но мои пальцы, хоть и стары, лишь немногим утеряли былую хватку – им бы чуть выносливости.
– Пустите, ради бога, – молит вдруг совершенно неведомый женский голос, на слух мелодичный, но искаженный гневом и испугом, – я ничего дурного… не желала… лишь посмотрела.
Это явно не Фрида, как мне видится, ведь Фрида – немая, но кто тогда?!
Неожиданность истончает пальцы, бросает в дрожь, и она, пользуясь этим, выскальзывает потихоньку; треск на плече, швы одежды расходятся и невольно мои ногти царапают обнажённую кожу.
– Ай! – кричит она.
Я чувствую, что долго не совладать мне с её молодостью, и кричу ей прямо в лицо, которое совсем не вижу, первое, что приходит в голову:
– Я отпущу! Обещайте, что придёте завтра!
И вновь сжимаю пальцы пуще прежнего, из последних сил.
Ей очень больно, и голос её переходит в стон:
– Обещаю, – обжигает меня взволнованное дыхание, – пустите!
Держать больше нет смысла и, удовлетворённый ответом, я отпускаю плечо. Она тут же убегает, сильно хлопнув дверью. Вихрь, рождённый её страстным побегом от меня, сметает со стола половину моих бумаг, а сигарный пепел, должно быть, рассыпан по полу. Ну, и пускай.
Совсем без сил, тяжко и медленно опускаюсь на пол в том же месте у двери, где держал её, лже-Фриду, коварную самозванку, рывшуюся в моих бумагах. Разумеется, плутовка и не помыслит выполнять данное обещание, и её правда будет в том, ибо слово, полученное под давлением, не имеет никакой силы; она счастлива вырваться из моих цепких объятий, и пошла на хитрость – кто осудит её.
И она не явится ко мне завтра, ждать тщетно, не явится и не скажет: «Вот, я выполнила своё обещание. Что теперь?». Не явится.
Что дальше? Да ничего, Господи,