месяц. Каролина с матерью остались одни.
Когда отец Каролины уехал, ее мать запила. В то время, когда я заглядывала к Каролине в гости, мама ее никогда не бывала трезвой. Несвязная речь, шатающаяся походка. Каролине было стыдно, и поэтому я редко к ней наведывалась.
У Каролины была собака, белый французский пудель с розовыми лапками, которого она любила всем сердцем. У нее появилась собака, когда она училась в восьмом классе. Однажды мы возвращались домой из школы и проходили мимо двора, где какой-то мальчишка раздавал щенков.
– Мне мама не разрешит оставить всех, – признался он, кивая на коробку с девятью маленькими беленькими щеночками. – Если хотите, можете взять одного.
Сперва отец не разрешил Каролине завести собаку, но, видя отчаяние дочери, уступил ее просьбе при условии, что девочка сама будет заботиться о питомице и зарабатывать ей на еду.
Собака оказалась французским пуделем, Каролина назвала ее Мадлен. И поскольку фактически мать и отец у девочки отсутствовали, Мадлен стала спасением для Каролины. Во время практически ежедневных визитов в наш дом Мадлен всегда шла за хозяйкой. Изначально мои родители не слишком-то этому радовались, но Милош полюбил собачку, а Мадлен полюбила Милоша. Он садился на пол, играл ей на скрипке и так хихикал, что мы за животы хватались от смеха. Милош даже научил ее некоторым трюкам. Так Мадлен стала еще одним членом нашей семьи.
У отца было три брата. Один жил в Варшаве, второй – в Кракове, а третий – в Берлине. И все они были успешными. Отец часто ездил в Берлин по делам или просто в гости к старшему брату. Дважды он брал с собой меня. Я мало что помню, только то, что у дяди был огромный дом с красивым садом.
Но я отлично помню, как в 1933 году отец вернулся из Берлина и рассказал нам, что гитлеровцы жгли еврейские книги. Мне было тогда восемь лет, и я спросила:
– А зачем они сжигают еврейские книги? Если они им не нравятся, просто не нужно их читать.
И отец ответил, что это очень хороший вопрос.
Германию все больше охватывали гитлеровские настроения, и отец реже и реже ездил в Берлин – исключительно в тех случаях, когда этого требовали дела. А еще через два года, в декабре 1935, он сообщил нам, что дядя Самуил переезжает в Америку. Согласно Нюрнбергским законам, евреев лишали всех профессиональных лицензий, а дядя мой был уважаемым педиатром, профессором. По Нюрнбергским законам ему запрещалось лечить кого бы то ни было, кроме еврейских детей, запрещалось преподавать в институте. Он мудро решил, что настало время уезжать, и иммигрировал в Америку.
В 1938 году отец в последний раз съездил в Берлин. За две недели до Krystallnacht[2]. Где-то в это же время мы начали замечать растущее в некогда толерантном Хшануве напряжение. Общество стало разделяться, но не на богатых и бедных, а по религиозным верованиям. Нацистская пропаганда просочилась в Польшу, и антисемитизм прочно укоренился по всей стране. Я помню, как люди тыкали в нас пальцем, зажимали носы и приговаривали: «Чесноком воняет».
Поскольку