этого он часто уходил в запои и ещё чаще был просто не в духе. Он защищал нас от начальника штаба, дубоголового майора Демчука, не отдавал нас в наряды по части, распинал сидящего на коммутаторе негодяя Ситникова и так далее.
2.
Я служил в Советской Армии один год ― с 30 июня 1988 года по 17 августа 1989 года. Это был весь девятнадцатый год моей жизни. С тех пор прошло ещё двенадцать лет. Пожалуй, армейский опыт всегда был для меня тем самым чёрным дном, которое упомянуто в эпиграфе. После армии я знал, что вряд ли ещё раз окажусь в ситуации более мерзкой. Армию я пережил. Значит, переживу и остальное. Это придавало мне смелости для нетривиальных поступков. Это же обесценивало их результаты. Если подлость безгранична, если нет закона против зла, если добро не держится в мире само без постоянных усилий, ― зачем искать закон, и зачем добиваться добра?
Впрочем, наша часть была не такой уж ужасной по сравнению с другими, а наша рота была довольно спокойной по сравнению с другими. Одноклассники и сокурсники иногда рассказывали такие вещи о своей службе, что волосы становились дыбом. Да и художественная литература в начале перестройки прекрасно описала, что такое настоящая дедовщина. Так что, я не могу сообщить читателю ничего нового о теперь уже Российской Армии, чего бы он не мог почерпнуть из других источников. К тому же, бóльшую часть событий своей службы я забыл. Остались только впечатления, хронологическая последовательность которых практически безразлична.
3.
– Ты, Ляля, бля, думаешь, раз ты такой умный, йобны-врот, то все должны тут перед тобой расступаться, бля? Ебать мне, что ты меня старше, посмотри на Дюшу: он всех тут старше, старше немцев, и что? Летает! Правда, Дюша?
Так начал свою лекцию об относительности времени ефрейтор Алексей Басов, мелкий парнишка, такой же тощий, как я, но раза в полтора ниже, за время службы наработавший себе командирский голос ― не по росту, но вполне соответствующий фамилии. Бас сидел на корточках, прислонившись к тёмно-зелёной стене длинного тёмного коридора на узле связи, освещаемого единственным далёким окном в торце. Тощие басовы колени в трижды ушитых галифе торчали у него под самым носом, как у кузнечика.
Дюше было двадцать два года, он был старше всех в роте, кроме Саши Качура. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь называл его «Андрей», или как-то иначе, кроме как «Дюша». Он был одним из тех, кто «проваливается сквозь призыв»: в период «взросления» не выполняет некоторых требований, предъявляемых к будущему деду ― не буреет, как положено фазану, не давит молодых, совершает какие-нибудь явные глупости, за которые наказывают весь его призыв, сдруживается с кем-нибудь из младшего призыва, или просто не ладит со своими. Он остаётся молодым до самого дембеля: шуршит, летает вместе с младшими призывами. Младше него только духи, потому что дух ― вообще не человек. Кроме Дюши у нас в роте был ещё один провалившийся ― Серёга Куликов.
Саша Качур был перестроившимся комсомольским работником из Томска,