сгинула, так ей и надо, змее подколодной! Сколько она, Феклушка, мечтала о том, что принесет ей сноха внучика. Будет возиться с ним бабушка да в покое сладком нежиться.
Ох, как подивилась Устиновна выбору сыночка единственного, екнуло ее сердечушко, екнуло, да сразу будто бы перевернулось. Нет бы сосватал Дементий каку-нибудь девку работящу, кровь с молоком, таку, как Маруська Баранова, да втюрился Тришка в назаровскую меньшую, а за той, хворой и тощей, все мужики в селе увивались. С усладой избавилась от хилой падчерицы Аграфена Петровна да на шею Макаровых ее посадила. Дык знала же, знала бедная свекровушка, что глазастая Ульяна ее любострастного мужа рассудка лишит. Даже к Марфе-колдунье Устиновна тайком ходила. Зыркнула на нее тогда ведьма сорокинская да из избы охально выставила. Не буду, мол, красу Улькину губить. Тогда поехала в Михайловск Фекла Устиновна, там, в аптеке у старого немца, мышьяку, не торгуясь, купила, от крыс и мышей якобы. Подсыпала она яду в питье постылой снохе, да та, видимо, что-то учуяла, а потому нежданно-негаданно исчезла из их хором, на селе ее не видать. Значится, услышал Господь молитвы несчастной бабы, внял ее жарким мольбам да схоронил проклятущую в болоте Ведьмином.
Тришка сидел за столом и, утираясь рукавом белой самотканой рубахи, пил самогон стаканами, занюхивая его хрустящим соленым огурчиком, знамо, так ловко удавались они любящей маменьке. Но лукавое зелье никак не желало потопить в себе его грусть-печаль. Ушла Улька от него, бросила мужа свово безропотного. Мало того, что он спуску ей во всем давал, жалел ее, дуру холодную и неотзывчивую, только не оценила она парня наибогатейшего, в селе первейшего, все на жеребца-батяню пялилась. Да и он, старший Макаров, от снохи без ума стал. Даже маманю бедную захотел ради паскуды бросить.
Жалел ли Тришка пропавшую молодую жену свою, он и сам не ведовал. Вспоминал он время от времени белое нежное тело Ульяны, которым так и не смог обладать да очи ее синие-синие, будто предгрозовое небо над редкими крестьянскими наделами.
Боялся он ее глаз, ой как боялся! Но и оторваться от них не мог. Будто околдовала его девка белобрысая. Видимо, только ведьмы бывают такими пригожими. Только ведьмы.
– Трифон, – внезапно ввалился с горницу сумрачный Дементий Евсеич. – Трифон, не нашли мы бабы твоей. Пропала сношенька наша, пропала болезная. Чтой-то делать теперича будем?
Отчего у батяни трясутся тяжелые, завсегда крепкие и уверенные руки? Отчего катятся по небритым щекам подозрительные воззрению крупные капли? Ах, это хмель наконец-то подействовал на Тришкину буйну голову, на члены его онемевшие. Наконец-то. Теперя не будет Улька смущать израненную душу венчанного мужа свово. Отстанет от Трифона, даст долгожданного спокойствию ему. И родительнице, которую так шибко извела.
– Тришенька, – больно резанул парня взволнованный голос маменькин. – Тришенька, окстись, мой любезный сын, окстись, не помирай, открой свои ясны глазыньки. Ах, она стерва назаровская, увела у меня