заставит этих
Двоих истосковаться.
Двоих на целом свете
Открыться и признаться.
Она лишит покоя,
Перевернув все мысли.
Случается такое
В душе у каждой жизни!
И если бы ни эти
Души незрелой требы,
Кто б несмышленым детям
Смог о любви поведать?
«Смеркается, но вечер светел…»
Смеркается, но вечер светел,
И нежен вдумчивый закат.
Что лучше скажет мне о лете,
Чем лип душевный аромат.
Такой родной, такой знакомый,
Как контур пушкинской строфы.
Присела тишина у дома
И с нею рядом я и ты,
И липы… Ох уж эти липы! —
Усадеб сладостный напев.
Сегодня я из века выпал,
Едва на лавочку присев.
Закрыл глаза и окунулся
Душою в мир цветущих грез.
Куда? Откуда он вернулся?
И, подхватив меня, понес
Сквозь еле различимый вечер
На самый, самый тонкий край.
И только локон, губы, плечи
И тихое твое: прощай…
«Вечерний август – он особый…»
Вечерний август – он особый.
Когда в томленой синеве
Песочной россыпью и много
На небе звёзд. И жалко мне,
Что я по-прежнему не местный,
Я – городской. Тогда во всем,
Что август позволяет – тесно,
Оно, досадно, не мое.
Оно б душе моей сгодилось,
Ах, август, что ни говори,
Не раз мне это чудо снилось!
Но выстлан городским внутри.
А я хочу грести в туманах,
Травой дышать из кулака,
Без объяснений и обманов
Стать августовским на века.
И непременно – деревенским,
Простецким, захолустным стать,
Чтоб август больше не был тесным,
Чтоб смог душе своей сказать:
Вечерний август – он особый,
Без вездесущей суеты.
Смотри, душа, как счастья много!
Теперь остаться сможешь ты.
«Сирень была рассветна и густа…»
Сирень была рассветна и густа.
Весь май, казалось, вырядился ею.
И сел, обмякнув, – видимо, устал —
Под невообразимою сиренью.
Неслось по улицам гудение шмелей,
И щебет птиц протискивался в парки.
Весна рядила всех под королей
И горностайно ляпала помарки.
И пыль крутилась, как ключи на пальце,
И город шепеляво шелестел
От маяты, растянутой на пяльцах
Бокастых площадей. И, словно мел,
В руке крошился тонкокостно юной —
К доске прижатого вопросом – школяра.
Сорила вишнею и яблоней безумно
Такая же безумная весна.
А мне, поэту, было все в палитру,
Все перецветье вкладывалось в лист.
Так,