помним. Наслаждаясь этой болью, мы возвращаемся к фильму много раз и радуемся тому, что чувствуем боль. Все дело в том, что такие моменты дают нам радость осознания жизни собственной. «У меня болит, а он смотрит и у него не болт, с ним что-то не то, он тоже живой, но ни как я» – так мы рассуждаем и это часть истины. Истина полная, в этом вопросе могла бы формироваться так: «У меня болит, а у него нет. У него нет места для этой, моей боли и потому он жалок. Мне больно, что он жало – я сделаю все, чтобы ему тоже станет больно» – в этом и есть искусство. Это жестоко.
Помню трезвую неделю. Я был приятно трезв, и выпить не хотелось. Такое бывает зимой. Мне позвонила мама. Мы виделись недавно: я ездил к ней и она кормила меня засушенными чебуреками. Она позвонила вечером под предлогом спросить, не попал ли я в снежный буран, когда возвращался с работы. Я говорил, что не попал и что вообще у меня все хорошо. Врал, как все сыновья. Её что-то тревожило и в ту минуту, когда мы уже собирались прощаться, ее прорвало. Она заговорила нарочито твердым голосом, и колючий ком подошел к моему горлу.
Я закурил и стал слушать.
– Ехала я сегодня на автобусе домой, – начала она – сижу у окна, мерзну, печку то не включает водитель и тут вдруг заходят люди в автобус. Двое, а как присмотрелась трое. Папа, мама и малыш. Родителям лет по семнадцать, а малышу месяца два. Видно, что неблагополучные. Родители оба в наушниках, каждый в своих, а малыш у отца на руках. Как пакет с продуктами. И ты знаешь, Платош, отец так неумело его приживает к холодной куртке, что у меня сразу заболело сердце. Долго они усаживались, ремни поправляли, решали, кому у окна сидеть, спорили, отец все время матом посылал жену, на весь автобус и маты такие гадкие…
– Мама, ну я понял, ты к сути давай – говорил я, привычно грубо.
– Да, да, Платош, к сути… – мама запнулась, а я проклял себя за грубость. Я так привык говорить с ней по-свински, что уже не замечал. Тысячу раз я копался в себе и пытался понять, в чем дело, но так и не понял. Думаю, за это я и нахожусь сейчас здесь.
Мама продолжала:
– Уселись они, наконец, и мама сразу заснула. Прям как мертвая глаза закрыла и уснула, так будто, не спала несколько суток, а отец ребенка положил на колени, да головой вниз и тоже, смотрю, засыпает. Ехали минут десять, потом он, отец, головой покивал и достал пачку с чем-то, смотрю чипсы. Открыл и стал жевать. Жрет руками своими, а я на руки смотрю, руки грязные и обветренные.
– Народ такой, мам – вставил я.
– Да что народ? Причем тут народ? Не народа никакого! Народ бы из автобуса выкинул, а ребенка бы в детский дом отдал. Ну, так вот, едут они, этот чипсы жрет так, будто не ел неделю, мамаша спит, а ребенок лежит на коленях, серыми глазами водит и вот-вот сплывет с колен на пол. Точно думаю сплывет и рухнет к ногам. А под ногами мокро, снег же, растаявший.
– Мама ты мне Достоевского пересаживаешь?
– Да слушай ты! Супятся ребенку на лицо крошки от чипцев, он головкой мотает и вдруг