сексуальными переживаниями взрослых, но не менее сильное.
– Нравилось, только когда поблизости не было взрослых.
– Да нет, Оберон не в счет. Он не был… не был, я думаю… ну, одним из тех. По сути, наверное, мы проделывали все это ради него. Он тоже становился вроде помешанного.
– Еще бы! – мрачно отозвался Смоки.
Немного помолчав, Дейли Элис продолжала:
– Он ни разу нас не обидел. И никогда, никогда не заставлял нас делать что-либо. Это мы придумывали разные штуки! А он – нет. Мы втроем поклялись держать все в тайне, и это мы заставили его дать слово. Он был вроде духа – как Пан или что-то в этом роде. Нас волновала его взволнованность. Мы бегали по кругу, визжали, катались по траве. Или останавливались как вкопанные, когда мозги у нас начинали гудеть и нам казалось, что мы вот-вот лопнем. Это было просто волшебно.
– И ты держала язык за зубами!
– Да! Но не потому, что тут было что-то такое. Всем и так все было известно – ну конечно, кроме Ма, Папочки и Клауд, – однако никто и словом не обмолвился. Позже, правда, я со многими об этом заговаривала, и они восклицали: «Как, и ты тоже? И тебя Оберон водил в лес посмотреть, может, что и увидишь?» – Она снова засмеялась. – Сдается мне, что он этим занимался не один год. Но я не знаю никого, кто возмущался бы этим. Похоже, выбор он делал с умом.
– Психические отклонения.
– Ой, не глупи, пожалуйста!
Смоки погладил свое обнаженное тело: в лунном свете оно отливало жемчужным блеском, а ветерок слизывал с него влагу.
– А он хоть раз что-то видел? Я имею в виду, кроме…
– Нет. Ни разу.
– А вы?
– Мы думали, что да.
На самом деле Дейли Элис в этом, конечно, не сомневалась: дивными яркими утрами они бродили в ожидании, обратившись в слух, с трепетом надеясь, что их куда-то поведут, и чувствуя (обе сразу, вдруг, одновременно), что за нужным поворотом дорога приведет их туда, где они никогда не бывали, но где все им так удивительно знакомо: там тебя возьмут за руку и скажут: «Вот мы и пришли». А ты должен поглядеть в сторону – и тогда увидишь их.
Где-то за спиной у себя они слышали шаги Оберона и не могли откликнуться или показаться ему, хотя именно он привел их сюда; он запустил их, будто волчки – волчки, которые, кружась, ушли от него, каждый собственной дорогой.
– Софи? – выкликал он. – Элис?
Летний Домик наполнялся внутри голубым свечением: только на столе лучилась лампа, уже менее властно. Оберон, судорожно поколачивая кончиками пальцев о большие пальцы, бродил по комнатке, открывая коробки и заглядывая во все укромные уголки. Наконец он нашел то, что искал: объемистый конверт из мраморной бумаги, последний из множества других, в которых когда-то, давным-давно, ему присылали по почте французскую платиновую бумагу для печати.
Острая боль, сравнимая только с приступом тоски, прошила его тело, однако тут же схлынула, причем гораздо скорее, чем отступала тоска, когда он ее испытывал. Оберон взял клеенчатый альбом и вложил его в конверт из мраморной