в тесную камеру. Оковы плоти ключами не отомкнуть. Слишком тяжелы эти цепи, чтобы дух мог их разорвать.
Вальтер только здесь, в казематах, понял, что искусство палача состоит именно в том, чтобы напомнить человеку эту простую истину. Убийство тела дарует душе свободу, и для настоящих мастеров заплечных дел это поражение. Видимо, древние палачи этого не понимали, иначе не было бы ни святой Екатерины, ни святой Варвары, ни всего сонма христианских мучеников. Страдания тела надо постоянно продолжать, тогда о душе думать не получится при всем желании. О Боге – тем более.
Когда все началось, Вальтер даже не понимал сути вопросов, которые ему раз за разом повторяли. Он признался уже во всем, вплоть до покушений на жизнь папы и императора, но ответы, видимо, никого не интересовали. Только сейчас музыкант начал понимать, что его терзали, калечили и жгли не для того, чтобы установить истину, а для того, чтобы навеки запечатать в теле, которое было всецело в их власти. Тогда и только тогда он станет настолько послушным, что с ним можно будет вести разговор.
Сейчас, когда дознаватели, обработав его раны кипящим маслом, ушли, музыкант страдал куда сильнее, чем во время пыток, потому что нет страшнее пытки, чем остаться с собственной искалеченной плотью один на один и слушать, как чудовище, состоявшее из одних лезвий и крючьев, пожирает мысли и эмоции одну за другой.
В каменном мешке гробовая тишина. Ни капель с потолка, ни треска факелов, ни сопения тюремщиков. Ни одного внешнего звука, за который можно было бы уцепиться и выплыть, Вальтеру не оставили.
Веревка на запястьях тугая, колючая. Не толстая, но достаточно прочная, чтобы удерживать его вес. Кисти совершенно онемели, их Вальтер уже давно не чувствовал. Напоследок он думал попросить разрешения сыграть. Наверняка не дадут, но если дадут, сможет ли? На теле нет ни нитки, тело дрожит, но не от холода. Жаровня нагрела воздух. Пахнет паленой плотью и соломой, обильно политой вальтеровой кровью. Перед новым допросом ее уберут и разбросают свежую. Дознаватели каждый раз работали в чистоте.
– Пст, псссст! – зашипела вода на раскаленном металле. – Эй, дружище! Ты тут?
– Йост?
Разбитые губы отказывались шевелиться, надсаженное горло с трудом исторгало звуки, но Вальтер был рад разговору как никогда. Даже боль немного поутихла.
– Мрачновато тут у вас! Прямо плач и скрежет зубовный!6 – послышался бодрый голос шута.
– Как? Как ты сюда попал? – удивился Вальтер, инстинктивно повернувшийся к решетке, за которой стоял нежданный посетитель. Боль тут же вонзила в тело свои когти, заставляя музыканта выгнуться, как на дыбе.
– Я, сын мой, облачился в бабские одежды, именуемые рясой, и повелел открыть мне дверь, дабы наставить тебя, еретика, колдуна и закоренелого грешника, на путь истинный!
Шут превосходно скопировал одного из дознавателей. Вальтер в первый момент даже подумал, что их застали