Ирму было приказано не беспокоить – выкручиваться самой. Пошел отсчет наказанию. Что ж, Снурко стало можно пока не звонить, но решение – пасть – сделало свое дело, Лилит разом повзрослела, и красота ее ожесточилась.
3. Адам
Адам жил в лабиринте Метрограда уже третий год, он тоже был из армии провинциалов, штурмующих столицу, но его чувство Москвы было по-мужски цельным, в нем не было ни Евиной паники перед схемой метро, ни тем более отвращения Лилит. Кроме того, он пошел по стопам отца-архитектора, учился в МАРХИ и чувствовал мегаполис как некое объемное космическое тело, лежащее пестрым пасхальным яйцом посреди Среднерусской возвышенности, в гнезде междуречья Оки и Волги. Адам Чарторыйский приехал из заштатного степного городка Б-бска, построенного его отцом в послевоенные годы. Увы, это был безобразный городишко, единственной достопримечательностью которого оказался элеватор, сооруженный еще немецкой фирмой ЦОРХ в начале века для вывоза русской пшеницы. Адам высмеивал отца за халтуру из силикатного кирпича, за панельную архитектуру многоэтажек, а ведь в молодости отец был дружен с самим Корбюзье. А Ле Корбюзье Адам боготворил. Легко поступив в архитектурный, Адам поначалу жил в общежитии на Стромынке, а затем принялся блуждать на пару с приятелем-сокурсником по Москве, снимая комнаты в разных концах города. Этим летом они обитали уже в отдельной квартире на последнем этаже десятиэтажного дома-уродца в Лефортово, построенного в тридцатые годы кем-то из круга АСНОВАтелей в трусливом предсталинском стиле, где смешались в кучу остатки увлечения конструктивизмом со страхолюдной архитектурой бетонных тортов. Но при всем внешнем уродстве домины жить внутри этой эклектики было удобно: из просторной квартиры наружу торчал исполинский балкон размером с целую комнату, на котором свободно поместились и шкаф, и раскуроченное пианино, и тахта, и в придачу еще круглый стол для чаепития, окруженный стульями. И балкон этот по прихоти конструктивизма одиноко висел над крышею бокового домишки. Встав с ногами на стол и взяв в руки бинокль, можно было увидеть в просвете между строениями силуэт Кремля в далеком каленом мареве, маковки Василия Блаженного, стеклянный студень гостиницы «Россия»… Все лето Адам жил на балконе и наслаждался тем, что живет, как перелетная птица, что парит над низкими крышами. Отец с матерью звали домой, но Адам поклялся в душе, что больше ни ногой в банальное безобразие Б-бска. Он навсегда запомнил то блаженное головокружение от Москвы в первые дни приезда три года назад в семидесятом году. Оказывается, он смертельно изголодался по формам, иссох глазами в скукоте паршивого городишка. И надо же! В Б-бске воплотилась душа отца, унылая душонка труса… Нет, на родину он не вернется никогда, разве только на похороны.
Приятель Адама, Павел Щегольков, мрачный добродушный бородач – аж тридцати пяти лет! – звал на лето к себе, в бывший Троцк, то есть в Гатчину, но Адам остался в раскаленной летней Москве кипятить по утрам в одиночестве чайник, клеить макеты Дворца разума и моря, пить водку с натурщицей Люськой Истоминой, блаженно парить над Москвой на