теленок. Комнатушка погрузилась во мрак, только бурые угли из открытой печи подавали робкие надежды на свет и тепло.
Простонав во сне, Хаза легла на спину, далеко запрокинула голову. Она с хрипом, часто дышала через слабо раскрытый беззубый рот. Грубый ситцевый платок сбился с головы старушки, и седая прядь неухоженных волос сползла на край набитой соломой кожаной подушки, сохранившей в себе запах козлятины.
Кесирт посмотрела на мать, и взгляд ее невольно остановился на старом, изможденном трудом и одиночеством лице: тонкие губы приняли синеватый оттенок, нижняя челюсть выдвинулась вперед, из-за беззубости и худобы щеки впали, глазницы с невидимыми белесыми ресницами глубоко ввалились, и только нос – большой, тонкий нос с горбинкой, сохранил свою прежнюю форму.
«О Аллах, как она постарела, – думала Кесирт, как бы впервые рассматривая каждую глубокую морщину на ставшем безобразно-страшным, неживым лице матери. – Что я буду делать, если она умрет? Как я буду жить? Неужели и мне уготовлена та же судьба, как и матери?.. Как она смогла прожить жизнь одна, без родственников, в этих диких местах, на этой вечно крутящейся мельнице?.. Лучше умереть. Я такой жизни не вынесу».
Подложив в печь дрова, Кесирт села на нары, еще раз посмотрела на смытые во мраке очертания лица матери и горько, тихо заплакала.
На рассвете жалобно замычал голодный теленок. Хаза, стоная и скрипя костями, встала, бережно накрыла своим овчинным одеялом дочь, засуетилась возле печи, выскребая золу. Вскоре к запаху навоза прибавились горечь дыма и аромат чая из травы горной душицы с мятой. Хаза, тихо ругая, вывела нетерпеливого, подпрыгивающего теленка. Через обитую бычьей шкурой древесную дверь слышалось кудахтанье кур и петуха, скулили собаки.
Кесирт отвернулась лицом к холодной деревянной стене, съежилась, поплотнее накрылась и забылась в девичьем сне. А во сне ей снились опушка леса, лето, высокая густая трава, а рядом молодой парень – нежно целует, ласкает и говорит приятные, никогда ею не слыханные слова любви, желания, страсти. Ей так хорошо, она так давно, тайно, в душе мечтает об этом, думает об этом, страдает этим…
– Доченька! Вставай, – тихо будит ее мать, – скоро и обеденный намаз делать пора. Ты что, не пойдешь на веселье?
Кесирт нехотя раскрыла глаза, блаженная улыбка еще играла в ямочках ее щек, она пылала жарким румянцем.
– Как ты сладко стонала во сне. Что-то снилось тебе хорошее?
– Ой, не говори, нана, какой я сон видела! Лучше бы не вставала, – ответила дочь, сладко потягиваясь на нарах.
– О чем видела?
– Лучше не спрашивай.
Хаза едва улыбнулась, затем ее лицо снова стало печальным и озабоченным.
– Дай Бог добра твоему сну, – затем, чуть погодя, глубоко вздыхая, продолжила. – Пора тебе замуж. Вон посмотри, твои одногодки уже по второму ребенку рожают, а ты еще в девках сидишь… Другое дело, если бы была уродина, или ухажеров не было, а ты все выбираешь, все нос воротишь.
– Ты