Дориан. У него не было и мысли ему перечить, но эта фраза, произнесенная с явным упреком, произвела отрезвляющее действие на Джонатана. Он поглядел на художника своими матовыми темными глазами и закивал.
– Вы правы. Вы совершенно правы. Смерть – небытие. Отпускать в него кого-то невыносимо.
– Я терял близких. – Дориан ощутил, как от холода его снова начинает бить дрожь. – Я терял свою мать, своего отца, своего дядю. Я отказался от собственных братьев, и это худший из всех моих поступков. – он прикрыл веки, и размытые, лишенные краски картины воскресли в его голове.
Он вспомнил детство – эти минуты безумного счастья, оставленные позади в тех далеких краях, где обитает лишь память, где призраками прячутся воспоминания и дыхание чувств стучит кровью в их сердцах, похолодевших и едва живых.
Скрипнуло что-то внутри, что-то острое ударило в грудь. Воспоминания пронеслись в зрачках мгновенной космической вспышкой и заполнили все его существо, все границы его сознания от края и до бесконечности.
Состояние полной отрешенности пришло на смену боли столь же незабвенной, сколь и осколки картечи, навеки заключенные в живой плоти воина. Воспоминания – эти лучезарные нити, приковавшие смертных ко дням давно минувшим – они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена.
Воспоминания восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.
Перед глазами Дориана восстало незабвенной картиной утро у дома среди ароматов карминовых роз, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, цветами, теплом и пылью, и влажной плодородной землей.
Из копны света появилась фигура старшего брата, тогда еще совсем мальчишки, приземистого и крепкого, каким, повзрослев, он никогда не был, и глаза его блеснули так близко светом столь неестественным, что Дориан невольно отшатнулся от своего видения. Но секунду спустя все встало на свои места: лед, обволакивающий черную жемчужину – вот истинный цвет глаз Торвальда, цвет невообразимо прекрасный, отражающий небо, и столь же глубокий, сколь Мировая Бездна. Взгляд этих глаз всегда таил в себе угрозу, он был столь необыкновенен, что порой казался порождением сверхчеловеческой силы, он словно бы отражал миры идиллического, цветущего небытия, миры столь далекие, что светлый островок человеческого разума, тонущий в океане неопознанных граней своей сущности, не в состоянии принять их, как не в состоянии он принять миры, наводящие на сердце человеческое ужас безотчетный, космический, столь великий и столь невыразимо безобразный, что пучины его влекут к себе разве что безумцев, ради любопытной природы своей готовых подать к столу кровожадных чужих