ни стряхнуть, как муху. В невыносимой духоте салона кто-то очень старательно, не отдыхая, жарко кашлял в спину Гостева. Рядом, пониже, Шестигранник, то ли по принуждению, то ли уже подружившись, обнялся с Витюшкой и рассказывал ему о своём друге: «Мы же с ним по корешам были… Вот был мужик!» Гостев теперь в окно смотрел – нашёл узкую полоску для зрения. Вдоль дороги тянулись заборы, на которых висели плакаты. Гостев не мог разобрать, что написано на плакатах. «Ыр… Ур… Ар» – прыгало в его глазах. Да что там, ему букварь сейчас поднеси, он в таком состоянии «мама мыла раму» не прочитал бы. «Мир. Труд. Май» – было написано на плакатах. «Мир. Труд. Май» – пролетали мимо красные полосы. Но он никак не мог разобрать, что написано на плакатах. Да что там… Тут Шестигранник сказал: «А потом в Николаев, говорят, уехал… Только вот не знаю я, город это такой или страна…» Гостев дёрнулся – автобус, что ли, затормозил? – глаза его увлажнились, в горле что-то дрогнуло. Он захотел обнять Шестигранника за плечи и сказать ему, глядя в его, точно такие же, как у самого Гостева, одинаково мутные глаза: «Дорогой мой, милый Ше-стигранник…» – но тут автобус действительно остановился, и водитель объявил, что дальше движение перекрыто, и сказать ничего не получилось, и, наоборот, потом, на улице, когда их всех с шариками, флажками, смехом, детским плачем и нехорошими словами, в которых самым цельным и мягким было выражение: «Куда прёшь, морда!», неровной волной вынесло из дверей, Гостев так даже и устыдился своего сентиментального порыва, но сообразив всё как насмешливую рассеянность, он стряхнул его головой, как наваждение, как случайный плод с ветки от совершенно другого, весьма нежного дерева. Да что там, в самом-то деле…
А через минуту он обнаружил себя в одиночестве, размашисто шагающим куда-то, так что когда он всё же остановился и оглянулся назад, то спутников своих не увидел. Медленная толпа обтекала его с разных сторон, и Гостев хмурился и улыбался одновременно, соображая, где находится площадь и как туда ему пробраться. Ничьих лиц он сейчас не видел и не смог бы разобрать, если бы вдруг захотел. Было какое-то безостановочное движение, течение. Он находился в безличном состоянии, поддержанном гудящей толпой. Он не слышал ничего, что говорили вокруг, в него только входило бесконечное и ритмичное, совершенно бессмысленное: «ай-яй-яй-яй…» – в такт чему можно было размахивать руками, чтобы как-то признать, что ты ещё не потерялся. Но доказать этим ничего нельзя было. Гостев, даже ощупав себя, сильно засомневался в том, что он существует. Что угодно он сейчас закричи – никто бы не обратил на него внимания. Голос его не имел никакого выражения. А есть ли выражение у его лица, подумал он. Паспорт, справка на худой конец имеют силу доказательства, потому что в них что-то сообщено, написано, а на лице человека – что там написано? – поди разбери. У лица нет никаких доказательств, его выражение вызывает подозрение. Но самое нелепое, что может быть, – это подозревать себя, с недоверием относиться к тому ощущению, что у тебя нет собственного лица, – у тебя лицо праздничной