сказала она и освободила стул без спинки от ветхих, замученных завязками и многими мусолившими их руками папок.
Он присел, мысленно сняв шапку (откуда-то она взялась, сама упала в руки), в гостях все-таки, нет, на приёме – у кого? – у неё; она за столом напротив, он перед ней, как на табуретке, не на стуле (спинки же нет), посередине комнаты, кабинета, правда, не голого, все стены плакатами заклеены – длинные последовательности выполнения каких-то серьёзных операций, всё коричнево-зелёное, пыльное, старое, еще с пятидесятых годов наверное, тот стиль, те кепки, пиджаки, штаны, платья, платки, лица – лица строгие, военные, это техника безопасности, это гражданская оборона, противогазы, руки по швам, руки – треугольники, согнутые в локтях, – невидимая гипотенуза стянула катеты в гантели, «не стой…», «не ходи…», «что нужно знать, чтобы…» Что? – спросил себя Гостев; сидел и мял свою шапку неизвестности, она становилась все больше, она уже не помещалась в руках, и их некуда было девать. Как на допросе, подумал он, и в точку – вопрос ее заинтересованный, выросший из сложенных на столе её рук.
– Ну, рассказывай.
– Что?
– Какая тут обстановка. Я же новый здесь человек.
– А вот такая, как на плакатах, – ответил он.
– Это как?
– Такие же призывы и предостережения. Та же проверенная до тебя последовательность, – сказал он; потом спросил:
– Ты уже разучила свои обязанности?
– В каком смысле?
«Она ищет смысла. Как я?» – подумал Гостев.
– Ну, знаешь, как пьесу на пианино, гамму… Скорее всего это будет каждодневной нудной гаммой. Ты будешь начинать с «до» и заканчивать «до».
– А ты?
– Я? Я читаю.
Он заметно оживился, сел свободнее, насколько это было возможно на таком стуле, – придумал себе сзади спинку, отшвырнув ногой неудачно придуманный табурет.
– И что же ты читаешь?
– «Девонширскую изменницу» Августина Гильермо Рохаса. Авантюрная вещь. Слышала?
– Нет.
Глядя на её лицо, нельзя было сказать, что это она какую-то минуту назад так опрометчиво, с беспечной весёлостью говорила: «Ну, рассказывай».
– А как же работа? – спросила она.
«Трудиться».. – вспомнил Гостев. – Эх, милая…»
– Скоро ты увидишь, насколько всё тут смешно. Оттого и грустно бывает… и неприлично, – добавил он, усмехнувшись; вспомнил потрясённого бумажным обманом Кирюкова, а потом ещё – потемнее, посолёнее – математическую надпись какого-то пошлого таланта в туалете на облупившейся синей двери: πDрас.
– Странно ты говоришь, интересно, – сказала она. Любопытство в её глазах приобрело устойчивый, полезный для объяснений Гостева оттенок. «Вперед», – подумал он.
– Ну так! – В пожатии его плеч была снисходительная гордость. – Раньше у нас не было возможности пообщаться, а теперь такая возможность имеется. Времени тут предостаточно… Ты ещё зевать научишься, – зачем-то сказал он и, сглаживая («Что? – подумал Гостев. – Что сглаживая?»), улыбнулся.
– Неужели весь трест зевает? – скептически спросила