скинут, тоже дело… только не все иной раз долетало, то к врагу снесет, а то в болото… мешки бумажные, – или рвутся о сучья, или в воду попадают, выгребай потом вперемешку все подряд – пшено, махорку, сухари, вот так и жрали это месиво, да еще экономили, расходовали понемножку, как кончится – снова на кору; в тех лесах все деревья голые стояли, разве что хвойные не трогали, и офицеры, к слову, ели общее, не было там офицерских пайков или иных каких-то привилегий; ну, так вот, про комбата: вынес ему поваренок хлебово, а он в землянке есть не захотел, хоть и просили его укрыться хоть на обеденное время, – сел на кочке возле ели, в руках горячий котелок и именная ложка, которую он носил за голенищем, только ложку умакнул – на той стороне миномет заухал… как же они ухали! такой мерзкий звук, и описать нельзя! рвануло где-то рядом, бойцы посыпались, а майора, Савватия Силыча прямо осколком как раз и пригвоздило… в глаз попал ему осколок, миг – и нет комбата! а котелок с баландой на галифе ему упал… так жалко было супа!.. но тогда, зимой еще, Савватий Силыч был живой и относительно здоровый, потому как хоть и прошло месяца два, может быть, от силы с тех пор, как началась любанская операция, а бойцы уже болели, – от слабости и недоедания, зубы шатались, десны кровоточили, да ничего, воевали, как герои, а под Новый год комбат вызвал взводного, Булата и еще был там у них один якут, Савелий Иванов, потомственный охотник, который чувствовал себя в заснеженном лесу, как дома, – вызвал и отправил в соседнее сельцо поразведать кое-что, приказав прихватить по возможности какого-нибудь языка, и они двинулись по первопутку, – зайдя в сельцо, вычислили штаб, прокрались потихоньку, Черемцов зарезал часового… глянули в окошки: три офицера наряжали елку, вешали на нее стреляные гильзы; Черемцов пальцем показал кого – кому, вошли, тихо сделали ножами двух ближайших, а третьему дали по зубам, оглушили, тряпку в рот и на зады… слышат – музыка, но не очень близко, решили подойти, опять прокрались и опять глянули в окошки: вечеринка, Новый год встречают! мы тут, понимаешь, хрен последний доедаем, а они, суки, шоколады трескают! а и бабы же при них, да видно, что бабы – не Гретхены, а наши! свои бабы, деревенские, и еще девочка-подросток… шампанское пьют! глянул Булат на лейтенанта, а того аж перекосило, затрясся, зубами заскрипел и гранату вынимает, Булат ему рукой показывает: нет! нет! нельзя!! а тот даже и не смотрит, взял гранату, чеку вырвал и – в окно! шарах! – сколько раз сказывала этот случай бабушка, и всегда охватывал Артема страх, – страх за человека, способного ко всякому… когда он впервые, лежа за ширмой в полутемноте, услыхал эту сказку, ему сделалось так жутко, как было после Огнива, где бравый солдат зарубил саблей старую колдунью, – она ему путь к деньгам сказала и синий клетчатый передничек дала, чтобы собак с глазами, как блюдца, обезвредить, а он в благодарность – ограбил ее и убил, и самое страшное было для Артема то, как буднично он это сделал: тут солдат взял да и отрубил ей голову… это слово взял как-то
