спирта… только когда очнулся лейтенант, ему и принесли письмишко, – соседи отписали, – так он и бинты свои присохшие срывал, и головой о стенку бился, и даже застрелить себя просил… но доктор пришел и говорит: че колотишься, как баба на сносях? – он и доктора хотел убить, а доктор ему снова: это самое простое, – меня убей, себя убей, а кто же отомстит? вот он и закаменел, ни своих, ни чужих с тех пор не признавал и никого даже не жалел, в самое пекло лез и, конечно, был заговорен, – его Господь для какой-то миссии хранил, потому как из сплошного огня всегда выходил он невредимым и ничего уж не боялся, полагая, что находится под защитой неведомых и необъяснимых сил, а и подчиненных жизни в грош не ставил, – в лобовые атаки посылал и сам шел наперед всех, – идет с перекошенным лицом прямо на врага, бойцы позади падают один за другим, а ему хоть бы хны, ни пули, ни осколки, ничто не задевает, словно бы он по приморскому бульвару гуляет, а вокруг одни дамы в кружевах… очень любил он рукопашную и всегда стремился первым ворваться в немецкие окопы; на поясе носил большой кавказский нож в кожаном чехле и в схватке обычно орудовал им, как уличный жиган, – ежели случалось добраться до фашистской глотки, так и резал глотку с каким-то даже озверением… такие сцены видел не раз Левант Мурза в девятнадцатом, кажется, а, может, и в двадцатом, то было в Симферополе, Севастополе, Керчи; идет, скажем, по улице пожилая пара и останавливает ее патруль красногвардейцев, так мало им окровавленных сережек, вырванных прямо из ушей, мало бумажника с последними копейками и мало пальтишка из вполне еще сносного драпа, мало, мало… делается им тут же ясно, что власть их такова: можно жену на глазах мужа изнасилить, не глядя даже на ее преклонные лета, а самого мужа вытряхнуть нахрен из штанов да и заставить голым по сугробам прыгать… бесовские огни в глазах красного гвардейства, – у них оружие в руках, стало быть, власть их оружейна, они смотрят, смотрят, как старуха на снегу под вшивыми телами корчится, а раздетый старик леденеет на морозе, и им кажется, что все возможно, потому что Бога нет, – ведь они сами исполняют волю Божью, и тогда они звереют: можно же! и отворяют кровь – просто режут штыками беззащитных стариков, – ни за что! ни про что! и такие лица у них при этом… нет, не лица… только образы лиц, а на самом деле – рожи, морды, которые не всякому оскаленному зверю впору… как кровь корежит человека и сводит с ума! пьянит и подводит к краю безумия… ты подходишь к нему и ничто уже тебя не остановит! пальцы твои дрожат, предвкушая чью-то податливую шею, сам ты дрожишь в пароксизме страсти и тебе нужно рвать врага, чтобы залить его кровью клокочущий огонь твоей ненависти, – вот каков был гнев лейтенанта Черемцова, в близкой схватке разящего врагов своим кавказским ножом прямо в лицо, в глаза, в шею! а комбат Савватий Силыч, майор, всегда выговаривал ему: ты себя-то, братка, не хочешь пожалеть, ладно, пусть, – это же твоя печаль, а вот людей, дескать, пожалей, люди же у нас – по счету; вот тот бойцов берег, Савватий
