появились точки звезд. В астрономии он, простой слесарь, был не силен, и ничего особенного не заметил. Сидя на мокрой лавке и грея руки в карманах, затосковал: вот так и прошла жизнь, даже парада планет не увидел.
Вдруг его окликнул сантехник Свищенко:
– На моторке можно плавать, а, Николай Николаич? Венеция, блин!
– Да, – кивнул дед.
– Как жизнь-то? Ты чего сидишь, отдыхаешь?
– Да так… – неопределенно пожал дед плечами. Ну в самом деле, не говорить же со Свищенко о параде планет.
– Ну ладно, пойду. Не болей.
– Ты погоди. Сказать я тебе хочу напоследок. Не снимай ты больше дворники с машин. Хороший ты человек, поймают ведь тебя, сядешь.
– А напоследок-то почему? – заулыбался Свищенко.
– Да ну тебя! Иди и не воруй больше.
Летом дед надевал соломенную шляпу, накидывал на плечи рюкзак с термосом, бутербродами и варенными яйцами и отправлялся на автобусную остановку – ждать рейса на Алексеевку, где у нас была дача. Бабуля Мартуля одобряла его поездки: хоть не сидит сычом в четырех стенах.
В рейсовом автобусе на Алексеевку стояла духота. Он вытирал испарину со лба носовым платком, слушал разговоры людей, сам говорил – и рубцы на сердце постепенно рассасывались. Дед в такие моменты хотел выглядеть, как заправский дачник, что было синонимом счастливого человека. Пестрые сарафаны, корзинки, панамы, крепкий запах пота, до черноты загоревшие плечи – среди людей было спокойнее.
Осенью во время проливного дождя сердце давало о себе знать, ныло. Он сидел в кресле, смотрел по телевизору новости. Иногда высказывался вслух, но уже через секунду осознавал, что политически острых мыслей его по поводу окончания строительства магистрального газопровода Уренгой – Грязновец никто, кроме меня, не слушает.
Дед записался в районную библиотеку на Республиканской и брал умные учебники по физике и астрономии. В читальном зале том за томом пролистывал Большую советскую энциклопедию, которую на руки не выдавали, и делал простым карандашом пометки в блокнот, натыкаясь на интересные факты о небесных телах и галактиках.
Как-то осенью у него случилась бессонница. Болело сердце, шорохи в квартире беспокоили. Ему привиделся в углу, на стуле, силуэт женщины, которая давным-давно угощала его вином из яблок, а потом умерла от пневмонии, не прожив с ним и года. Он в страхе закрыл глаза, а когда открыл, женщины не было. Дед встал, выпил валерианки и просидел остаток ночи на кухне, читая книгу. Под утро пошел ливень и смыл угрюмые впечатления с души.
Но в девять часов утра стало совсем плохо с сердцем: ныло, места себе не мог найти. Пошел умываться и почувствовал острую боль. Собрался с силами и добрел до кухни, где пила ячменный кофе моя мать. Эти метры от ванной до кухни показались ему вечностью, словно он Ахилл, который не может догнать черепаху.
Дальше он помнил только, как лежал на полу в коридоре, в щеку ему упирался грязный ботинок.