смертоносном полёте, а всех остальных, недовольных, самодовольных, пустых, злых и завистных, разят без промаха и наповал.
Уф, умаялся я, однако, повествуя о тревожной ледовой тайне моего великого друга. И грустновато как-то на душе, будто вот-вот привидится мне труп красивой женщины – и наяву, а не во сне. Не надо мне таких видений – что я, некрофил?! Но, слава богу, звонит телефон. Это, естественно, опять Цейханович.
– Ну что? Пишешь всё?! Давай, давай! А про тараканов не забыл?
– Ну что ты, как я могу забыть Гошу Клопштока и Гришку Гофмана. Сколько попито перед их утёком в Израиль!.. Эх!.. – сокрушаюсь я.
– Да чёрт с ними! Не сдохнут они от трезвости, прибегут назад, наверстают. Я про наших тараканов… Смотри, будь завтра в форме, к приличной бабе едем. Не зря ведь тараканов в коробке мордую. И не очень-то расписывай, как я под лёд провалился. Так, в общих чертах… Лучше распиши, как я из-подо льда вынырнул – и с ходу помог перейти улицу слепой старушке. Ну и о нравственном начале помни, чтоб с оптимизмом… Не для себя одного пишешь.
– Слушаюсь, ваше благородие, господин Цейханович! – го-товно соглашаюсь я и с неизбывной тоской по оптимизму и нравственному концу возвращаюсь за письменный стол.
Давно ночь на дворе, а я не сплю.
Не сплю, тупо продолжая описывать деяния великого Цейхановича.
Не сплю, ибо даже во сне не хочу видеть труп красивой женщины.
А Цейханович спит себе спокойно. Если ему и снятся женщины, то только живые и очень-очень некрасивые. А я все пишу и пишу…
Эх, будь моя воля – писал бы я ни о чём. Вернее, ни о чём бы не писал, а говорил одну правду.
Но кому нужна моя правда?!
И без меня у Господа переизбыток правды.
А моя правда даже мне не очень нужна.
Но если кто-то в ней нуждается, если она кому-то не в тягость, то я не виноват. Нечего было читать мои неловкие сочинения. Нечего было выискивать между строк то, о чём мне самому думать страшно.
Я вообще не хочу ничего сочинять!
Но, увы, не могу не сочинять.
Почему? Не знаю! Да и знать не хочу, ибо незнание – это ещё не печаль. А вот знание – уже не печаль, а тоска необратимая.
Печаль. Разлука. Тоска.
Тяжко с вами. Но и без вас как-то не очень легко.
А посему упорно, мрачно и тяжело продолжаю свою «Песнь о Цейхановиче».
Безнадежна эта Песнь, но близка и дорога душе.
И поёт моя душа во всю глоть, и давно уже не слышимы никому ни «Песнь песней», ни «Песнь о Нибелунгах», ни «Песнь о купце без автомата Калашникова».
Но, может быть, я ошибаюсь – и не забыли люди свои родовые песни. Может, я вообще крепко ошибаюсь на сей счёт. Но не ошибаются только покойники, да и то лишь на этом свете. И нет ничего случайного в мире сём, ибо Господь исключает из жизни случайность, как небытие из вечности.
Вселенская ночь на дворе.
И, стараясь не тревожить своим шуршанием безмятежно спящего хозяина, ждут не дождутся своего часа голодные тараканы