кажется, понравились пельмени, Вадим?
Савченко по-светски, но вполне искренне признался в любви к сибирским пельменям,
присовокупив, что его бабушка родом из Новосибирска.
Жора, доброжелательно и с обострённым интересом поглядывая на гостя, веско сказал:
– Теперь я понимаю, почему этот студент из ГДР сделал вам именно такой подарок.
Удивительно, правда, что наши друзья из первого государства рабочих и крестьян на немецкой
земле (он снова, как и при слове «заклинания», улыбнулся) делают такой неочевидный выбор,
публикуя поэта непростой судьбы. Может быть, Хонеккер больший любитель поэзии, чем
покойный Ульбрихт.
Он снова улыбнулся, и до Савченко наконец дошло, что в ремарке есть свой сокровенный
и чужим недоступный смысл. Он почувствовал, что невольно прикоснулся к чему-то
неосязаемому, что носится в московском воздухе, не оседая на страницах газет, но
материализуется в таких вот домах, каких в Изотовке нет и не предвидится, – где явственно
присутствие вольтовой дуги власти и где имя Ульбрихта звучит как имя близкого родственника.
Он вспомнил скромные, но весёлые застолья в малогабаритной «хрущёвке», на которые
собирались коллеги матери…
– Но, может быть, вы слишком пристрастны к поэтам, то есть к их собственным
человеческим слабостям, порокам, наконец? – Жора опять не удержался от того, чтобы исподволь
задать вопрос, ответ на который мог бы поглотить весь остаток вечера. – Пушкин, скажем, был
азартный картёжник и наделал кучу долгов. Да и сам он писал что-то этакое:
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечёт;
Вас непрестанно змий зовёт
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
Цитирую фрагментами по памяти. Согласитесь со мной, – продолжил Жора весело, – и мы
закончим диспут о поэзии.
Савченко молчал несколько секунд, будто вслушиваясь в отголосок последнего
музыкального аккорда, но Ляля, на которую под воздействием выпитого снова снизошло какое-то
алкогольное озарение, кожей ощутила, что он, по своему обыкновению, собирается с мыслями,
будто разгоняясь с высокой горки: «Да, я стала слишком хорошо его ощущать, даже без слов.
Проникновение, согласование гормонов», – опять пронеслось у неё в голове, и она сама
испугалась, как бы не выдать свою сокровенную тайну мимикой или нечаянным выражением
глаз.
– Я готов простить любому поэту его минутную ничтожность или мелочность, особенно
если в основе её безденежье. – Он вдруг вспомнил холодный люминесцентный свет ламп в
пустынном спортзале. – Но мне неуютно, когда поэт жизнь – особенно не свою, а чужую, –
насильно превращает в теорему, у которой обязательно есть доказательство, и причём только
одно!