послы государю Ивану III грозную грамоту, в которой хан требовал уплатить дань за многие «прошлые лета». С этим же посольством ушел в Москву и Асан-Дмитрий. Так начиналось задуманное ханом Ахматом мщение «улуснику Ивану» за непокорство, и связано оно было, как потом поймут многие, с рождением у Ивана Васильевича весной 1474 года дочери – княжны Елены. Замыслов хана Ахмата бывший «улусник», великий князь всея Руси, не знал. Да если бы и знал, все равно ответил бы так, как решил. Казанский летописец той поры свидетельствовал: «Великий же князь приим басму[8] его и плевав на ню, излома ее, и на землю поверне, и потопта ногама своима, и гордых послов всех изымати повеле, а одного отпусти живе». Тем оставшимся в живых посланником и был Асан-Дмитрий. Приглянулся великому князю его голубоглазый, русский лик, и он сказал митрополиту Геронтию добрые слова:
– Возьми-ка его, владыка Геронтий, в Чудов монастырь, сделай из него инока. Доложили мне, что он по-русски лепо бает и голос у него певуч. Авось на хорах встанет, певун…
И прошло семнадцать лет неусыпного бдения за Певуном. За эти годы Асан-Дмитрий был крещен в православие и после этого вольно ходил по Кремлю, по Москве. Однако все эти годы он ни на один день не забывал, кто он есть истинный, не забывал наказа хана Ахмата, ждал своего часа, чтобы выполнить его волю. Он знал, что хан Ахмат уже умер, что на троне его старший сын, но клятва, данная Ахмату семнадцать лет назад, довлела над ним, словно рок. И он считал, что должен исполнить все, что повелел хан. Среди гулящих людей Асан нашел себе верных друзей, и одним из самых преданных ему стал безъязыкий богатырь Молчун. Певун не был причастен к пожару в Москве, но знал, что город обречен и кто исполнит волю Большой Орды. Он даже знал день, вернее, ночь и час, в который Москва вспыхнет во многих местах, будто стога сена. И когда наступил дикий разгул огня, когда город охватила паника и началось бегство великой княгини с чадами и домочадцами, Певун воспользовался этим и похитил великую княжну. И вот она в его руках, и он думал, искал пути, какими мог бы без потери живота своего переправить ее в Астрахань.
Той порой Елена и Палаша пришли в себя. Маленькое оконце с железными прутьями пропускало из-под самого потолка дневной солнечный свет. Они осмотрелись и увидели, что лежат в каморе из толстых бревен, в которой были только охапка соломы да голые стены.
– Где мы? – спросила Елена.
Палаша поднялась с соломы, подошла к двери, толкнула ее, подергала, ударила плечом. Дверь не поддавалась.
– Ой, матушка-княжна, в заточении мы, – отозвалась Палаша.
– Выходит, мы еще на родной земле, – заметила Елена.
– Поди, не успели отвезти нас за рубеж державы.
– Ты права. Времени у татей не хватило ночного. Господи, помоги нам вырваться на волюшку! – вставая, произнесла Елена.
Она стряхнула с одежды золотистые остья соломы, приподнялась на цыпочки, попыталась посмотреть в оконце. Потолок в каморе был низкий,