немного легче сосредоточиться на реальности.
Во мне боролись противоположные чувства. Конечно, мне стоило как можно меньше соприкасаться с ранящими звуками острого смеха, но, вопреки почти физической боли, я все-таки хотел посмотреть на гостью. Мне редко удавалось взглянуть на людей, которые были небезразличны моему отцу, и я почти с радостью подумал о том, что, возможно, в его жизни произошло нечто необыкновенное в эту новогоднюю ночь. Ведь на этот раз он вернулся домой так скоро, а не спустя несколько суток после праздника – голодный и сердитый.
Обычно отец не срывал на мне злобу, а только смотрел разочарованно, словно именно в такие моменты я становился совершенно бесполезным и не достойным даже грубости или крика. Конечно, он редко общался со мной даже в хорошие дни, а самые искренние слова, произнесенные им для меня, остались где-то в далеком детстве. Не то чтобы он когда-то любил меня больше, чем сейчас, просто раньше все было гораздо проще.
Тогда была мама. Тогда я был немного другим.
Первые годы своей жизни я производил впечатление необыкновенного существа: голубоглазый и светловолосый ребенок, не умеющий ни плакать, ни улыбаться. Я заслуживал восхищение, как хрупкая фарфоровая игрушка, спрятанная от реальности за воображаемым стеклом, отделяющий мой собственный космос от остальной Вселенной. И тогда весь мир любил меня за то, что я был прекрасным и совершенно невероятным. Но красота всегда относительна, а мне с самого начала было предрешено разбиться на кусочки, упав с высоты собственной необыкновенности.
Это случилось через три с половиной года после моего появления на свет. Почему-то я очень плохо запомнил, что именно со мной произошло. Но мне до сих пор снятся обрывки того дня: как захлопнулись железные двери вагона метро, как мы впервые остались наедине втроем: я, бесконечная темнота и сверкающие звуки. Это было хуже страха. Я не боялся. Я ломался на части изнутри. В моих снах голубоглазый мальчик беспомощно закрывал уши руками и рыдал, а я не мог ему помочь. Нет, это был даже не я, а кто-то другой, кто заставлял его кричать, разрушая весь привычный мир вокруг. Именно тогда исчезли все границы между мной и ним, тем Вторым Я, который умел ненавидеть. Как первый вдох, только вместо кислорода реальность.
Забавно, но именно после этого я перестал смотреть на мир бесконечно доверчивыми глазами и наконец начал становиться самим собой. Но история настоящего меня началась, когда умерла мама. Тогда в одно мгновение закончилось мое странное детство.
Я никогда не видел, как плачет мама. То, что она скрывала от меня свои слезы, я понял значительно позже, когда сам научился плакать лишь тогда, когда никто этого не видит. Странно, но горько плакал я отнюдь не тогда, в первые месяцы после смерти мамы, а позже, значительно позже. В восьмилетнем же возрасте я не чувствовал себя потерянным или странным – ведь, в отличие от других детей, я не нуждался в постоянном внимании. Кроме того, я привык к тому, что, когда заболела мама, все приходящие взрослые, в том числе и отец, перестали замечать меня,