в нём непосредственного участия. Ничего не делаю, а их становится всё больше… И вот эти марионетки превращаются передо мной в разноцветную радугу коктейлей: «Бермуды», «Кровавая Мэри», «Империал» и т. д., – явившись наполнителями черепных коробок восьми разных планет. Замаринованные и захмелённые марионетки. Но, позвольте, кто же наполнил эти, достойные похвал, безмозглые бокалы? Они. Они пьяны и пресыщены своим бессилием; они пьяны, – как анестезия от боли, выдуманной ими же; пьяны моими снами и знаками, которые я посылаю в каждую отдельную башку символами, способными заставить их отреагировать на меня, – зачастую используя приёмчики с запугиваниями. Только тогда их извилины начинают шевелиться; черепные коробчёнки затворяются; глазницы зашториваются и их попритухшие огоньки скрываются в корни пяток. Начинаются настоящие шаманские танцы; магические ритуалы дёргающихся анатомических скелетов. Тогда же они сцепляются руками между собой, и, задыхаясь, дают панического гогота (хохота) бессилия. А костёр в этом круге все возгорается и растёт; вот уже его языки облизывают – нежно обжигая – выбеленные косточки. На кого взгляд ни кинь, кругом один и тот же концерт; целый бар концертов. Под содроганиями мертвецов, моя старенькая танцплощадка заходила медленными блимканиями и переливами синего, красного и жёлтого. Двери заведения на засов. Огонь обращается в призрачный дымящийся фонтан, который, в свой черёд превращается в песочные часы. На подувядшие кости начинает капать дождём воск. Теперь они омыты и по ним сползает плотная восковая улитка. Окончательно затвердевший воск останавливает их барахтанье с каменной твёрдостью. Из их черепков выдаётся фитиль, сквозящий через все позвонки; в момент окаменения костра, фитили загораются робким и нерешительным треском. Черепки медленно исчезают, сгорая замертво. Но за короткое мгновение, кости их стоп успевают въесться корнями в землю; когда же стопы окончательно догорают, корни пускают ростки, прорастая в дымящийся и бесплотный фантом, теперь пропитанный «неизвестным»; прорастают сквозь шейные позвонки, негибкий и отвердевший позвоночник, вдаваясь в разветвление рёбер. Круговорот не останавливается, – всему своё время и свои плоды, – а пока я аплодирую стоя! Я доволен своими куклами. Игра актёров искусна! Таков метаморфоз несуществующего мозга, однако успешно снаряженного атавистической грудой барахла, сбытого с минувших столетий. Как же приятно после такого представления посозерцать нечто отвлечённое и потянуть глинтвейн, грог, пунш… А когда все поутихнет; когда в отсырелые головы закатятся обратно белки глаз – под прикрытие занавешенных глазниц — я пошлю им сон смиренный… он должен быть таким, чтобы их пробудить как разрядом дефибриллятора; чтобы из глазниц, объятых беспросветностью, повылазила дюжина червей, изъевших движение жизни. Пусть, с затайкой дыхания, вылазят и смотрят, мрея своими мелкими испуганными глазёнками из-за слегка пришторенных глазниц.
