него нет никого. И что он до того мне родной, что при нем я не стесняюсь писать.
– Ни капельки, – честно потрафила я его амбициям.
– Он же симпатичный! В смысле, интеллигентный, – теребил меня мужчина, рядом с которым ни о чем постороннем думать было невозможно. Тем более, о других мужчинах.
– Да не нравится мне твой Володя совершенно! Чего он спать не идет, если такой интеллигентный? – мой голос стал выше на терцию.
– Тише-тише! Неудобно… Ладно, ты надолго к себе?
– М-м…
– Ну, возвращайся быстрее.
Войдя в свой номер, я посмотрелась в зеркало: глаза растерянные, но тушь не размазалась. Даром что заграничная. Даром-не даром, а очередь за ней в польском магазине «Ванда» на Полянке отстояла приличную. Вернее, неприличную… Часа на три.
Так. Ушел уже, наверное. Все-таки почти полночь.
Дверь в заветный номер была чуть приоткрыта, чтобы, как сообщница, впустить меня, нелегальную, без стука и шороха. Какой он молодец! Не писать я стеснялась при посторонних, хотя и это тоже, а встать под дверью Народного Артиста, дожидаясь, когда он ее откроет. После двадцати трех часов посторонним возбранялось находиться в номерах официально проживающих в гостинице. Днем изображать ассистентку, оттачивая актерское мастерство, даже некоторое удовольствие доставляло. А тут в полночь, в коридоре – ни куража, ни адреналина. Как голый, намыленный инженер из «Двенадцати стульев», случайно захлопнувший входную дверь и бессмысленно дергающий ее ручку. Просто позор и отчаяние.
Благодарная ему за тактично оставленную открытой дверь, я проскользнула в номер. Если бы мне предложили с трех раз угадать, что за картина предстанет перед моими глазами, я бы, выражаясь тогдашним молодежным сленгом, «опарафинилась», то есть – не подтвердила наличие у меня смекалки и воображения. Опозорилась бы, проще говоря. Запусти он меня по тому коридору сейчас, я бы такой уровень «ай-кью» показала! Не токмо что в номер не заглянула бы, а прямиком к пожарной лестнице – и, срывая кожу с ребер, вниз и прочь!
Увидеть в номере аккомпаниатора опять я никак не ожидала. Более того, он неприятно видоизменился: пиджак снят, рубашка полу расстегнута, лицо еще одутловатее, чем прежде. А поза, которую он позволил себе принять в кресле не своего номера, свидетельствовала о его полном и органичном слиянии с антуражем. Нет, Володя не был тривиально пьян. Он как будто задание на расслабление выполнял: моя правая нога свободна, расслаблена… мышцы не напряжены… моя левая нога абсолютно расслаблена… И так далее, по всем конечностям, включая откинутую голову. Увидев меня, он улыбнулся смущенной улыбкой застигнутого за очень личным занятием человека. Потом он встал, как учтивый белый офицер при виде дамы, склонил аккуратно стриженую голову, и я бы вот-вот услышала стук сведенных каблуков, если бы не увидела на его ногах… домашние тапочки! Клетчатые, уютные. Значит, все-таки уходил к себе. Зачем вернулся? Откуда в музыканте столько бестактности? Да как он только Фредерика Шопена исполняет?
Из второй