выпростались задом из будки.
– Замётано! – засмеялась Лариса, обнажив передние зубы с пикантной диастемой. – Ты английский немного знаешь? Вспоминай. В этой ситуации он представительней немецкого. Вечером будешь изображать иностранную подданную.
– А я за нее сойду?
– Наденешь мое пальто – сойдёшь. А я пойду в куртке, на продажу тут привезла… Но разок с ней ничего не сделается. Ярлык не буду отрезать – вот и всё.
– А обувь? – я уныло посмотрела вниз, на свои сапоги отечественного производства, которые не говорили, а орали о своем происхождении, разинув отклеивающиеся «рты» подошв. Заметно это было лишь при ближайшем рассмотрении, поэтому Лариса, не приглядываясь, махнула рукой:
– Возьмешь с собой туфли, переобуешься там, да и всё. – Отрезала она мои комплексы.
Иностранкой меня делали только красивые очки с затемненными на двадцать пять процентов линзами, которые отсвечивали бирюзовым цветом. Спасибо папе! Конечно же, большую надежду на перевоплощение в западную леди давал диплом лучшей в стране театральной школы. И все-таки, когда мы приблизились к буржуазному пятачку, было страшно.
Стемнело. Многое вокруг стало менее заметным. Кроме моих сапог странного розоватого цвета, похожего на цвет кожицы молодого поросенка до зажарки. Сапоги совершенно не сочетались с пальто подруги болотного цвета, и мне казалось, что вся Москва показывает на меня пальцем: «Какая безвкусица!»
Стеклянные двери сверкали, словно вход во владения Хозяйки Медной горы. Там уже поджидал нас внушительного вида милиционер. Он поглядывал в нашу сторону, и я отчетливо видела, какое строгое, неподатливое у него выражение лица. Такого не прошибёшь никаким обаянием.
Лариса, шурша красивой курткой, уже минуты две говорила со мной на английском. Мне приходилось кивать и цедить сквозь сжатые от страха зубы «йес».
Петер, даже издали мало похожий на Петруху, маячил за стеклянной дверью. Я сразу увидела его зубы. Что и говорить? – с такими зубами можно быть только австрияком.
Лариса предъявила свой зарубежный документ. Я топталась сзади, перебирая ногами поактивнее, чтобы страшненькие сапоги мельтешили – так их труднее разглядеть.
Петер приоткрыл дверь и, глядя конкретно на меня, что-то запредельно дружелюбно проартикулировал. Я закивала, будто действительно понимаю, и обрадовано воскликнула: «Йес, Петер!» У меня почему-то получился французский прононс. Если милиционер хоть немного знает французский, мне конец. Но редкий советский милиционер «долетал до середины Днепра» – то бишь, до знания иностранного языка. Ему это было так же сложно проделать, как и гоголевской птице…
Служитель порядка лениво попридирался к Ларисе, но она уже два года была насквозь буржуазна, и ему пришлось с этим смириться. А по мою душу Петер заготовил пропуск для одного сопровождающего его австрийскую личность.
Ура!