Ольга, – сказал Иван. – Не надо, ну что ты.
Она отняла руки, взглянула прямо.
– Что вы с ним сделали? – спросила с отвращением.
Юрий моргнул, побарабанил пальцами по столу. Иван не ответил. Она встала, накинула покрывало, вышла быстро, гневно.
– Да-а… – Юрий налил себе. – Чего это она? Дура…
– Оставь ее. – Иван хотел отвлечь его от Ольги. – Проиграли мы это дело, теперь хоть другое выиграть: иди тотчас к Кадьяку бить челом о чести, надо опередить его донос, надо звать в гости хоть сына Тохты – Антяка.
– Дурак Петр, – сказал Юрий, – от всей Орды не оборонишься.
Лоб его стал сытым, довольным: брат остался, а Святославу кто теперь поверит, безумному? Ольга, правда, знает… Что это с «монашкой» сегодня? Но он не любил и не мог думать сразу о многих делах, особенно о далеких. Он вообще ни о чем не думал, пока не возникало желания. Желание сначала подсасывало, потом всасывало и заполняло все. Тогда, что бы он ни говорил или ни делал, он думал только, как его осуществить. И сейчас, слушая Ивана, он думал о Федоре Ржевском. Однако Иван ждал ответа.
– Да, пойдем к Кадьяку. Ты бы приоделся понарядней.
– Наряды мои в Переяславле.
– Ну, я тебе дам. Да бояр возьмем поосанистей… Эх! Митрополита нет.
– Позови игуменов из Данилова, из Богоявленского, пресвитера Иоанна – он у тебя самый осанистый.
– Это – дело.
Юрий встал. Иван смотрел на лужу вина на полу, где Святослав оттолкнул Ольгу. Мухи ползали по краю, мочили в луже хоботки. Пусто стало в палате, никчемно, когда она вышла, в голове все отдавался беззвучный вой сумасшедшего. Он знал, что она сейчас у себя сидит, уставившись в стену, и тоже слушает этот вопль. Повязку она сняла, и тяжелые волосы покрывают ее плечи, стиснутые пальцы. Если б он мог погладить ее по голове, утешить…
И в Москве «ханский двор» был внутри Кремля. Но Кадьяк все лето и осень жил в другом своем дворе, за посадом. Там он занимал целое урочище с лугами, садами и рощами от устья Яузы вверх – вдоль дороги на Коломну.
Бревенчатый тын мокнул на бугре, а в пойменной низине чернели юрты, паслись по колено в болотном тумане терпеливые монгольские лошадки.
С утра как зарядило, так и не распогодило, молчали птицы, рябило лужи в глинистых колеях, шуршало монотонно в редком осиннике.
Кадьяк вышел на крыльцо, кутая руки в длинных рукавах, долго смотрел на табун, на речку. Водяной пылью с крыши бросало в лицо, но он ни разу не сморгнул. Тоскливая земля, чужие леса, непонятный народ.
Осинка под ветром трещала надоедно багровыми листьями. На лугу табунщики разложили костерок, низкий дым стелился по осоке, пропадал в тумане. Угрюмый народ, двуличный, упрямый. Дурной день. И вчера был такой же. В чем сила джихангира? В молчании. Поэтому даже он, Кадьяк, сын сестры жены ханской Коты, не знает замыслов хана. Или Тохта действительно хочет лично проверить свой улус, все урусутские княжества, и сам собрать и повести огромную дань. Или он хочет истребить весь их кичливый род одним ударом. Второе было бы мудро: отсечь голову, а тело смердов отдать нойонам. Тело