и никого рядом уже нет и не будет. Слёзы катятся по моим щекам, но чувства напрасны. Они ничего не дают, лишь боль, от которой потом не отцепиться, кровь, от которой уже не отмыться.
Я ставлю фотографии на место и осматриваюсь. И только спустя много лет до меня дойдёт, что это не мой дом. Меня здесь быть не должно. Я должен быть где-то там, за горизонтом, где вечное счастье и безмятежность, но я в старом доме на окраине города, стою и глупо смотрю в потрескавшийся потолок, не зная, что делать дальше и как исправить всё то, что натворил. Отчаяние съедает меня – медленно, но действенно.
Однажды я проснусь и пойму, что у меня больше нет сил быть по утрам. Захочется зарыться в одеяло, скрыться от этого мира в душной темноте пододеяльника, вдыхая затхлый воздух прошлого, но от себя не убежать. Мои грехи, вечные внутренние проблемы будут преследовать меня до конца жизни, пока я наконец не пойму, что это именно они тянут на дно, что я сам себя тяну на дно.
И вот оно. Бескрайняя равнина тишины и одиночества в толще воды, там, где меня никто никогда не найдёт. Я слушаю тишину и нервно тикающие часы в прихожей, а на душе скребут кошки. Душу тянет вдаль, а у тела сил уже нет – все они были потрачены на бессмысленные ночи самокопания, на слёзы и алкоголь, на встречи рассветов и бесформенные нечеткие мысли.
Сил жить уже нет. И я в замкнутом круге. Я просыпаюсь, чтобы подумать о том, как заснуть навсегда. И засыпаю, чтобы утром проснуться и думать о том, как тяжела жизнь.
А затем я вновь возвращаюсь в себя, не понимая, сколько времени прошло и долго ли я стою в прихожей, слушая часы.
Так было много раз, даже в детстве мама мне говорила:
– Не витай в облаках, сынок, потом греха не оберёшься. Невнимательность тебе не к лицу.
– Да, мам.
Но стоило ей уйти куда-нибудь, как я вновь вперял взгляд в стену, пытаясь то ли разрушить её, то ли открыть портал туда, где меня никто никогда не достанет. И мне так хотелось сбежать от всего этого мракобесия: от отца-алкоголика и безвольной матери, которая никогда не могла постоять за себя, а уж тем более за меня. Сколько раз она молчала, смотря мне в глаза, пока за мной гонялся отец и пытался выпороть своим армейским ремнём со стальной пряжкой в виде звезды, сколько раз она молчала, когда он кричал на неё и бил по щекам, а я не мог ничего не поделать с этим. Дикий спектакль умалишённых продолжался сравнительно недолго, и, как бы мне ни было стыдно это признавать, я был рад, что они погибли так рано.
Сначала похоронили мать. Вернее, похоронил отец, даже не сказав об этом мне. В то время я уезжал в другой город учиться, а мама заболела чем-то (или, может, отец снова наврал про её состояние) и я не мог быть с ней. Я писал письма в надежде увидеть её красивый почерк на бумаге, но когда я отправил письмо в последний раз в начале зимы в 1947 году, то ответа не получил. Отец упорно молчал или присылал поздравительные открытки и говорил что-то типа: «Всё хорошо, не беспокойся». Я не верил, а когда выдались пару выходных,