– безвкусные резиновые сосиски, картошка не дожарена, сметана в салате была явной долгожительницей, но пиво, девушка не обманула, оказалось действительно холодным, примиряло со всеми иными лишениями. А еще больше – благостное урчание Черныша под столом.
Убежденным трезвенником Гурский не был, мог в милой компании без ущерба принять две-три стопки водки, предпочитая хорошую водку всем остальным горячительным напиткам, но к алкоголю был равнодушен, обходился без него, если случая не выпадало, месяцами и желание выпить, тем более в одиночестве, никогда у него не возникало. Считанные разы в жизни, в неблизкой уже юности, доводилось ему «перебрать», и ощущения потом были столь мерзопакостными, что и много лет спустя вспоминались с содроганием. Да и к пиву-то особого пристрастия не питал, разве что бутылку холодного в жаркий день, опять же за приятной беседой. Выйдя из кафе, помедлил немного, с неудовольствием отмечая, что нет привычной крепости в ногах и ясности в голове, сказал Чернышу:
– Когда Господь хочет наказать человека, лишает его разума. На кой ляд было эту водку брать? Стресс, говоришь, снимал? Лучше бы я что-нибудь другое снял. Ладно, проехали. Пекло-то какое, дышать нечем. Что у нас там на повестке дня? Ах, да, надо же тебя приодеть. Попадался мне на глаза магазин «Охота и рыбалка», по-моему, на Мечникова. Там, думаю, ошейником и всем прочим разживемся. А чего ты язык мне показываешь? – Хлопнул себя по лбу: – Эгоист я несчастный! Сам пива нахлебался, а о тебе не подумал! Тебя ведь, дружочек, жажда замучила, вон как дышишь! Только возвращаться в эту харчевню у меня желания нет, по дороге что-нибудь придумаем…
На Мечникова, за светофором на перекрестке все это и случилось. Повезло, не успел разогнаться. Откуда взялась эта женщина с двумя раздувшимися сумками, как возникла вдруг прямо перед лобовым стеклом, Гурский так и не осознал. Успел лишь в самый последний момент дать по тормозам, и в этом паническом визге сдираемых асфальтом покрышек, в исчезнувшем в следующий миг смутном овале женского лица с разметавшимися волосами, в обрушившемся на него багровом столбе слепящего света воедино слились все беды, все нелепости кошмарных последних дней. И – стук. Не стук – шмяк. Отвратительный шмяк преградившего путь тяжелому и быстрому железу утлого человеческого тела. Забился, заскулил сброшенный в тесное машинное нутро Черныш. Обливаясь ледяным потом и тоже по-собачьи скуля, Гурский выбросился наружу, подбежал к распластанной перед капотом женщине. Почему-то обратил не ко времени внимание на белый молочный ручеек, вытекавший из лопнувшего пакета. Женщина была в сознании, судорожно кривились бескровные закушенные губы.
– Я сейчас, я сейчас, потерпите немного, – бормотал Гурский, склоняясь над ней. – Где больно?
– Везде больно, – сморщившись, прошептала она. – Колено…
Он быстро ощупал ее ноги, руки, осторожно приподнял:
– Я вам помогу, я врач. Идти сможете?
– Смогу. Кажется. – Попыталась выпрямиться, охнула.
– Садитесь