вскинула на него глаза. В вечернем свете они казались трогательными и светло-карими. Право же, то ли так действовал на молодой организм промозглый столичный воздух (даже теперь, золотой осенью, частенько льют дожди, а солнце не показывается неделями), то ли… Да как же возможно, чтобы человеку на пользу пошла сырость? Нет, она определенно стала краше. И как возможно, что сначала она вовсе не показалась ему истинно красивой?
– Мне пришлось по душе у них. Графиня так старалась развеселить меня, а потом даже показала открытки, что ей посылает старший сын.
– А вам не приходило в голову, что она не пыталась занять вас, а пыталась лишь похвалиться заботливым отпрыском?
– Нет… – протянула Тоня в замешательстве.
– И не показались кричащими манеры дочерей?
– Я, право… – Тоня осеклась, как будто обиделась, поняв, к чему клонит Михаил. – Возможно, они несовершенны, но кто смеет похвастаться тем, что нигде не запятнал себя?
Крисницкий остановил на полпути руку с белеющей в ней салфеткой и слабо, с интересом улыбнулся, словно обдумывая ее слова. Возможно ли бы такой близорукой? Или она попросту не желает разбить мир, что создала себе сама, тщательно прикрываясь добротой по отношению к окружающим? А, быть может, ее мало заботят их поступки… Она ведь что-то вроде поэта. Беда с этой Тоней. Интересно, как бы она отнеслась, если бы узнала? Ведь рано или поздно ей все равно донесут. Оправдывала бы его или вышла из этой неестественной любви к окружающим, разозлившись, наконец, по-настоящему? Тогда, возможно, она станет тем, чем он хочет ее видеть – непосредственностью. А эта ангельская кротость… Право же, начинает надоедать.
– Вам не кажется, что общество слишком жестко к девицам? Если вы дружелюбны, вас обязательно обзовут кокеткой, если скромны, будете считаться угрюмой, а в перспективе останетесь старой девой. Ведь хуже клейма в нашем обществе и не придумаешь! – дал ей предмет для размышлений Михаил, одновременно пытаясь хоть чем-то вызвать ее досаду (ведь сам частенько пропадал в беспричинной апатии) и возвращаясь мыслями к тому, что наглеца Ивашова, одного из управляющих, стоит рассчитать. Слишком много стал позволять себе, да недавно обронил – негоже, мол, владельцу большого дела вовсе жениться, не на пользу. Нет, каков финт! Да как он смеет?!
– Я ничего такого не думала… – онемела Тоня и добавила, поразмыслив. – Мне не доводилось испытывать на себе чье-то пренебрежение или злословие.
– Но должна же ты негодовать, что тебе не дают столько прав, сколько дали бы, будь ты мужчиной! – не сдержался Крисницкий.
– Но это естественно! – в свою очередь сорвалась Тоня. Ее начинал настораживать этот допрос. Зачем он так выпытывает ее пристрастия? Не иначе, вспомнил, как снисходил к ней в имении отца и нынче хочет посмеяться. – Все мы в обществе, в жизни и даже в мыслях играем раз и навсегда отведенные роли. И что теперь, раз я не могу пойти на флот, мне рвать на себе волосы и проклинать несправедливость