нет? – с удовольствием засмеялся Крисницкий.
Ее пронзили его бодрость, крепость, благоденствие… В контрасте с ней самой. «Почему не могу стряхнуть тебя? Признавая твои недостатки, твое обаятельное легкое двуличие, приспособленство? Видя тебя со всех ракурсов», – думала Марианна, но молчала. Ее пленяла его прямота, то, что он так уверен в своей правоте. И, право же, в нем действительно не было мерзости, свойственной двуличию, отталкивающей…
И снова Тоня незримо вставала между ними. Не то чтобы Веденину мучила совесть… Если девчонка не способна разбудить страсть в собственном муже, это ее недостатки, но… Марианна осеклась. Как ни старалась она сделать вид, что нечему ей стыдится, не выходило. Веденина, хоть и испытывала боль и, принимая во внимание врожденную тактичность и даже пассивность, окрашенную убеждением, что о подобных вещах не следует распространяться, негодование, которое в ней выражалось в громкоголосии и нервозности, быстро смирилась со своим новым положением, хотя и не предугадывала его. «Пока он хочет видеть меня рядом, я буду», – таков был ее давний вердикт на сей счет.
После спектакля, по обыкновению встреченного овациями, подбадривающими вскриками и благоухающими букетами, Марианна, откланявшись, скоро прошла в гримерную снимать образ. Зачастую она не стряхивала с себя кожу персонажа намеренно, потому что его боль и слезы казались ей легче и поэтичнее ее собственных несуразностей.
Красная обивка кресел, волнение перед выходом на сцену и перед зрителем, особое праздничное подрагивание перед началом и радость, детская беспричинная радость, разжигаемая даже от парадности костюма, от события, не покидали Марианну в театре, являлись ее вечными спутниками в полутеплых залах.
Задворки театра всегда пахли особенно, отлично от основного помещения – то ли деревом, то ли дорогими коврами, устланными по впечатляющим лестницам, то ли пылью сцены. Каждому месту на земле присущ свой неповторимый аромат. За кулисами, за занавесом еще и царил особый беспорядок действа, становления. Зачастую Марианна вспоминала, где находится и предавалась творчеству только под действием запахов, звуков и одухотворенных лиц, блуждающих в потемках по коридорам и настороженно улыбающихся ей, потревожившей их благодатный покой. Труд лечил, она знала это. Но все равно всякий раз, в сценическом облачении ступая на сцену, она думала, не сделать ли этот раз последним, не предпочесть ли независимость счастью материнства. Впервые за долгое время она не чувствовала, что единственное ее предназначение – служение театру.
Нежданно за кулисы, презрев пересуды, пробрался Лиговской. Преподнеся Ведениной соблазнительный букет, он сел возле будуара Марианны и, не озираясь, дал понять, что плевать ему на косые взгляды оставшихся в гримерной лицедеек. «Лучше убирайтесь сами», – говорили его глаза. Ему к лицу был смольно-черный фрак. Марианна не могла не отметить, что одет он оказался тщательнее вечера в опере. «Бог мой, он даже перчатки надел», –