снов», которая наверняка не существует в природе, или этот странный амулет, о котором Кромм упоминает, как о ключе к «машине». И? И что? Каждый день он вот так будет приходить на работу, размечать расписание, обзванивать клиентов, разогревать руки, до вечера будет мять чужие тела, такие разные и такие одинаковые, будет стирать с лобового стекла паджеро тополиный пух летом, мокрые палые листья – осенью, зимой будет соскребать с него иней, возвращаться домой привычным маршрутом, говорить привычные слова, ждать старости, ждать чего-то удивительного, что, вне всякого сомнения, никогда само по себе не произойдёт, осенью и зимой будет бороться с тягой напиться как сволочь, каждую ночь будет смотреть на узкую спину жены, в надежде, что уж в эту-то ночь точно произойдёт волшебство и она вспомнит, что когда-то любила его, любила до одури, до истошного писка душевных шестерёнок. И не дожидаться. Раз за разом.
Давай посмотрим правде в глаза, сказал Бардин старой картонной папке с тесёмками, прячущей тонкий алюминиевый мак в алой силиконовой обложке. У тебя нет выбора, старичок. Ты не можешь не искать чего-то. Ты не можешь жить без вызова. Потому что ты боец. Боец не может жить без вызова. Боец не может жить как растение. Если я не помогу Кромму, какой же я тогда друг. Значит, я врал себе, я врал ему. Тогда, в юности, мы верили, что человек – это не окончательное состояние, что человек – это личинка чего-то прекрасного, что можно взять и вырваться из этой унылой жизни, из этого повседневного говна. Мы не верили в судьбу, потому что боец не верит в судьбу. Боец её творит. Творит, веря в собственную правоту. Мы верили в добро, в свет, во что-то, чего не знали, но что чувствовали.
Бардин припомнил, как они возвращались домой с тренировки, иногда перебрасываясь редкими словами. Именно тогда искусство боя перестало быть таким утилитарным дрыгоножеством и рукомашеством. Помнится, они пошли на выставку картин Рериха, Бардин долго восторгался, а Кромм угрюмо молчал, после чего обронил всего одну фразу, расставившую всё по своим местам, он сказал: это копии, они не дышат. Они не дышат, а я дышу, спросил Бардин у обтрёпанной картонной папки. А я? Как же я? Я не копия?
Мелодичный звонок дежурной сестры пробудил его от воспоминаний и раздумий. Он глянул на экран офисного компьютера с отмеченным на сегодня расписанием, взял из шкафчика массажное масло, поставил его на край стола, и начал готовить руки, понемногу разогревая сначала первые фаланги пальцев, потом ладони и тыльную сторону кисти. В дверь робко поцарапались. Матильда с жуткими волосами, засмеялся про себя Бардин, вспомнив как Катя назвала клиентку. Худо-бедно, владелица автосалона, продающего кадиллаки и крайслеры. Но волосы и вправду жуткие, зачем она делает себе эти страшные шлемы вместо причёски? Бардин открыл дверь и пригласил клиентку внутрь. Сначала в кабинет вплыла объёмистая грудь, а чуть позже и крупная как дирижабль матрона, крикливая бабища, регулярно красневшая,