покатились по стране показательные процессы185, напомнившие «дела» ЕАК и врачей. То был очередной пик антисемитизма: месть не отдельных людей, но – системы. И ответно, громко – Брюссельская конференция еврейских общин в семьдесят первом186…
27
Папа оказался идеалистом. Он был очень умный, все знал, все понимал – не хуже, чем Эренбург, книгу187 которого папа несколько раз перечитывал, с которым как-то встречался и даже обсуждал возможное будущее и природу сталинизма, а все равно оказался идеалистом, романтиком. Оттепель вскружила ему голову, Двадцатый съезд. Папа, видно, как ни странно, но все еще верил в социализм… С молодости верил. Потому и пошел на философский. Читал запрещенные книги: Чаянова188, Бухарина, Каутского189, Троцкого, Бердяева, Преображенского190 – пытался определить, где была совершена роковая ошибка. Но больше, наверное, размышлял. У папы было очень важное преимущество: он собственными глазами видел НЭП, голодомор на Украине, индустриализацию, плоды коллективизации, сталинскую политику. Он очень хорошо понимал с и с т е м у, знал ее слабые места, но просчитался. Наверное, просто потому, что очень хотел верить…
…Папа слишком долго писал свою книгу. Не раз начинал и бросал. Скорее всего, папа догадывался, чем эта книга может закончиться. Так долго не решался, собирался, думал, писал проходные статьи, что пропустил момент. А может, хорошего момента никогда и не было. Закончил как раз после Праги, когда советские танки раздавили надежду, когда реформам послали стоп-сигнал и провозгласили доктрину Брежнева191.
Лёня помнил, как папа радовался «Ивану Денисовичу»192 и переживал из-за Синявского и Даниэля193. Лишь много позже он догадался: папа не только из-за них переживал – Синявский и Даниэль служили барометром; папа на себя их примерял. Когда начался процесс, он понял: опоздал. У Солженицына был один шанс из тысячи, он чудом состоялся.
В шестьдесят пятом, кажется, папа ездил в Харьков к Либерману194, обсуждал реформу. Вот тогда он, вероятно, и решился. Все уже было выношено, созрело-перезрело.
Много позже – папы давно не было в живых – Леонид попытался разобраться, что за косыгинская реформа, придуманная Либерманом. В тонкостях он, конечно, так и не разобрался – не экономист, да и терпения не хватило, – но главное понял. Экономика социализма – система-то выдуманная, умозрительная – не выработала стимулов для инноваций, для повышения производительности труда. Директора предприятий вместо того, чтобы расширять производство, стремились занизить план. Так вот, это была попытка внедрить в плановую экономику какие-то рыночные начала. Не до конца, система оставалась незыблемой, частная собственность по-прежнему находилась под запретом, но хоть что-то. Дать больше самостоятельности предприятиям, уменьшить число показателей, сделать более гибким ценообразование. А заодно отменить хрущевские совнархозы, выстроив отраслевую вертикаль.