не желал стоять на месте.
– Я не смеюсь, – сказал Ясмуд. – Смерть – не шутка.
– Не стану убивать тебя, – пообещал Мал. – Дам коня и отпущу. Поскачешь в Киев, расскажешь, что здесь видел.
– Почему меня выбрал?
– Так. – Древлянский князь дернул плечами. – Решил сохранить жизнь самому смелому русу.
– Не я один встал, – напомнил Ясмуд.
– Э-э, – пренебрежительно усмехнулся Мал. – Первый смелый, второй хитрый. Увидел, что я ничего с тобой не сделал, вот и поднялся. Ну что? Благодарить будешь?
Молча глядя на меч с красным желобом, Ясмуд медленно покачал головой из стороны в сторону.
– Я так и думал, – сказал Мал. – Смелый – всегда гордый. И наоборот. Но если скакать откажешься, все равно казню.
– Не откажусь.
– Вот и сговорились. Расскажешь княгине, как и за что погиб ее муж. Останки прикажу закопать здесь, другим в назидание. А княгиня пусть сватов ждет. Женюсь на ней вскоре.
С этими словами Мал круто поворотил коня, отдал распоряжение своим людям и поскакал обратно к шатру, пряча на ходу меч. Ясмуд провожал его взглядом, а в голове стучала одна и та же мысль:
«Живой! Живой! Живой!»
И тогда, и после ему было стыдно за ту подлую радость, оказавшуюся сильнее скорби по погибшим товарищам. Пробираясь из земли древлянской в киевскую, Ясмуд старался убедить себя, что выполняет свой долг, но в глубине души знал, что согласился стать гонцом прежде всего для того, чтобы не быть убитым. Понимание этого порождало чувство вины, унять которое не удавалось никакими ухищрениями. Вот почему, стоя перед княгиней, Ясмуд назвался предателем. И только неприкрытое ликование Свенхильда заставило его объясниться:
– Мы все князя нашего предали. Сперва, когда не отговорили его за повторной данью воротиться. Потом, когда не спасли от плена вражеского. Будь мы верными князю, разве же позволили бы его одного казнить? Сказали бы древлянам: нас тоже рядом вешайте, ежели деревьев хватит. А мы молчали. И глядели.
Речь была непривычно длинной для Ясмуда. Закончив ее, он вздохнул с облегчением. Больше не нужно рвать душу, скрывая правду от других и от себя самого.
Ясмуд посмотрел в серые, узкие, влажные глаза Ольги. Отступив от него, она нашла на ощупь престол и опустилась на него. Свенхильд стоял на месте, поглядывая то на нее, то на Ясмуда. Его голос был тих, но отчетлив:
– Он красивых слов наговорил, чтобы ты его пощадила, княгиня.
– Знаю, – процедила Ольга.
На ее лице не было ни кровинки, кожа сделалась не просто белой, а с синеватым отливом. Воспаленные потрескавшиеся губы выглядели на этом бледном лице как свежая рана. Только их да глаза с черными точками видел перед собой Ясмуд: все остальное расплылось в тумане.
– Неправда, – сказал он, не удостоив Свенхильда взглядом. – Я сказал то, что должен был сказать. И про тебя не забыл, воевода, не сомневайся. – Сделав это заявление, он посмотрел наконец на покрасневшего Свенхильда. – Князь тебя простил, воевода, а я – нет. На тебе первом вина за его погибель.
– Закрой