сезонные обострения романтизма, а любимая Самусько. Просто-напросто у опытной лошадницы обнаружился в крови острый недостаток энкефалина11, и я, видите ли, должен был его восполнить: сопроводить в конюшню и разделить там неизвестную мне радость наездника.
Не скажу, что мне только дай кого-нибудь в конюшню сопроводить и что я так охотно на это пошёл, но Ирка знает всё о слабостях моего мужского сердца и за эпоху нашего знакомства управлять им научилась – мастерски. Дрожа подбородочком и моргая влажными, как у рыб, глазами, она воспалённо канючила, громко стенала, всхлипывала, как водонасос, и минут сорок, изнемогая от страданий, на русском и французском признавалась, как дóроги ей изгибы конских спин, как важно ей чувствовать щекой тёплый турбулентный поток воздуха из их ноздрей, смотреть в огромные яблоки доверчивых очей, как она по всему этому истосковалась, как её все бросили и осталась надежда только-де на меня одного, на зов удалой доли казачьей крови в моих артериях и венах.
– Чё за блажь, Самусько? И вообще, как это понимать? – возмутился я вслух через сорок минут слёзного женского монолога. – Такое чувство, что я для тебя всего лишь унитаз, который становится лучшим другом на сильно тошнотные моменты! Ты обращаешься ко мне только тогда, когда тебе отказывают все другие! Мне обидно, между прочим. Ты когда в последний раз ко мне с чем-нибудь позитивным приходила? Для сопереживания счастья мы, – ("мы" – это я себя иногда так скромно исчисляю), – не годимся, что ли? Анфасом-профилем не вышли?
Мне и вправду было обидно. Значит, как бесплатные контрамарки на спектакли – так каким-нибудь фуксиям, а как экскременты с лошадиных копыт соскребать – так, пожалуйста, Самородский. На что это похоже?
– Да потому, – ответила Ира, нападая, – что ты, кроме своих полуголодных аквариумных рыбок и собственных гормонов, больше никаких животных не видишь в упор! К тебе обращаться – только расстраиваться.
Я слишком люблю Ируську, чтоб сказать ей, мол, это – неправда, что в упор я очень даже увижу всякую зверюгу – и большую, и малую. Даже блоху на её диване от подобранного котёнка. Но спорить не стал – иначе мы ввязались бы в перепалку и скатились бы до мелочных обвинений, типа "Да ты мне испортил всю жизнь!.."
Близилась ночь, или, как говорится – смеркалось. Если честно, вся эта затея с верховой ездой в столь позднее время была мне, культурно выражаясь, мало по душе. Тем более что я был не жрамши. Но я покорился и, ослабленный стрессом и девичьей слезой, смиренно позволил транспортировать себя вниз по Рязанскому проспекту в сторону запахов конюшни.
Туда мы вошли уже в полночь и робко позвали смотрящего (или как там он у них называется). Смотрящий, молодой человек с пушкинской завивкой волос, был склонен к дневному образу жизни и на зов откликнулся с плохо скрытом на заспанном лице раздражением. Мы попросили у него экипировку для выездки (или как там она у них называется) и с извинениями отправили его кучерявую голову обратно на подушку.
В стойлах перебирали