построит для Люсеньки, когда приедет. А потом они ложатся спать, и Люсенька прижимается крепко к «маминому» теплому боку. Хорошо! Теперь у неё есть и «мама» и «дом», и ребятишки во дворе, и тетки, и даже этот петух, и…
Смотри, совсем девчонка сомлела на солнце…
– Это Линина, што ли, «приёмышка»?
– Она, она, сиротинка. Чистый одуванчик: голова большая кучерявая, глазищи огромные, а ножки худенькие, кривые, всё на крылечке больше сидит.
– Рахит. Ниче-ниче, были бы кости – мясо нарастет. Выправится, еще первая красавица будет! Молодец, Лина, смелая!
– А чего ей не взять сироту, раз не дал им Бог детишек с Григорием. Арина рассказывала, што они давно порешили взять девочку. А потом сродственница ихняя при детском доме в Ачинске устроилась на работу. Вот и отписала им, девочка, мол, есть маленькая, на Лину шибко лицом похожая. Правда, пока бумаги делали, с Григория «броню» сняли – не видал дочку-то ещё, зато Лина теперь не одна. Бегает с ней, как молоденькая. Хош племяшей «полна коробочка», а всё одно – своего родного хочется.
– Зинка Вольных тоже мальчонку привезла, и Парфеновы сразу двух пацанов забрали. Говорят, ужасть, што творится. Везут и везут сиротинушек цельными вагонами в Сибирь. Клич кинули, многие берут ребятишек. А чего? Где двое – там и трое прокормятся.
– Дак чего им не взять? А куда возьмешь, коли своих четверо? Не знаешь, што им в рот положить. А потом и боязно. Прикипишь к нему, а война закончится, родитель какой объявится. Тогда што?
– Ну, и што с того? Объявится кто живой сродственник – можно поладить. А так-то нам грех жаловаться. Огороды, вон, растут, картоха, живность. Не под бомбежками живем.
– Слышь, Арина говорила, што эта не с эвакуированных похоже, а с довоенных…. Видать «политические» родители-то были. Помнишь, поляков ссылали? Их …, а ребятишек в детдом. Метрики-то пустые были у девчонки – ни отца, ни матери не вписано. Даже рождение ей Лина своё поставила.
– Ой, тише ты! Арина-болтушка, скажу ей. А то укоротят язык… Политические или нет, нету нам дела, дети не в ответе.
– Да… жалко их. Вон, как жисть ихние судьбы перемалывает. Утрачиваются корни. Ладно, ежли свезет, как этой, а ежли нет? Вырастут, куда голову преклонить? Намыкаесся по жизни без отца-матери. Да еще война эта проклятущая. Мой как ушел, еще ни одной весточки не было…
– Ладно, запричитала, напишет. Где им там письмы-то писать, когда бои, вон, какие! Ничего! «Перемелется – мука будет».
Разговор тревожит Люсеньку, она хочет открыть глаза, но они почему-то не открываются…
– Ой, Лина, здраствуй! – слышит она. – А мы глядим, спит «приемышка» твоя.
Сквозь сон Люся слышит, как мама негромко, но сердито и твердо говорит:
– Какая еще «приемышка»? Чтоб я этого больше не слышала. Это моя дочка, моя и Григория. Так и запомните!
– Ага! Ага! – быстро отвечают голоса.
Сильные