Пушкин и Осипова. Слышно, как он разбивается там об что-то твердое.
– Стакан, положим, ни в чем не виноват, Зизи! – тоскливо говорит Анна.
– Это стакан, из которого пил Пушкин! – поясняет Зизи.
– Хорошо, вот я скажу ему это завтра! – грозит Анна.
– Скажешь? Ну что ж! И говори, говори!.. Ка-ка-я глупая!.. Разве ты не поняла, что он в кого-то смертельно влюблен там, в Москве?.. Может быть, тебе это и не больно, потому что ты – рыба, рыба, а мне… нет! – вскрикивает Зизи.
– Ты думаешь, что ты больше меня его любишь? – горько, хотя и тихо говорит Анна. – Нет, Зизи!
– Больше! Больше! Больше! – кричит Зизи и убегает в дом, сдерживая рыдания.
Глава восьмая
Петербург, март 1830 г.
Комната Пушкина в гостинице Демута, которую тогда называли обычно «трактиром». Часть комнаты отделена деревянной перегородкой: это спальня. Прихожая отделена малиновым тяжелым драпри. Комната довольно просторна. Мягкая мебель. На столе две бутылки вина, закуски, конфеты в коробке, орехи кучей, фрукты на тарелке. Горят две свечи в бронзовых шандалах.
Пушкин по-домашнему в халате. У него гость – Дельвиг, который в подавленном состоянии и говорит глухо:
– Я никому не жаловался до сих пор, поверь, Пушкин! Только тебе говорю это, в силу нашей старинной дружбы… Тяжело, очень тяжело… Ты ведь знаешь, я так любил свою Сониньку, что если бы самодур ее отец не отдал бы ее мне, то я и не знаю, что я мог бы тогда сделать. А он всячески препятствовал. И приданое давал ничтожное, восемьдесят тысяч всего, а 130 душ только по завещанию… С какой же целью это? Чтобы я сам отказался от нее… от Сониньки. Но я ведь не отказался. Я писал тогда ей, что отец ее переступит через мой труп, если… И я бы сделал тогда именно так: у меня была тогда такая мысль. Я бы не уступил тогда никому свою Соню… Но вот, прошло каких-нибудь пять лет, и наша общая с нею жизнь, она рушится, мой друг! Она, эта жизнь, кажется ей, конечно, узенькой, пресной… Ей хочется блеску, большого общества… Да, да… Ей скучно… Четыре года не было детей, и вдруг беременна!.. А что, если не от меня?
– Мне всегда казалось, что журнальная работа ее занимала, а? – пробуют отвести друга от главного Пушкин.
– Журнальная работа?.. Да, я привлекал ее всячески к этой работе. Она, как тебе известно, сама переписывала материал для «Северных цветов», но… если стихи бывали длинны, они ей не нравились потому уже, что долго приходилось переписывать. И тогда только и слышно было: «Ах, как длинно! Боже мой, как это длинно, как скучно!.. И неужели все надо переписывать? Неужели нельзя урезать тут половину?..» Даже «Переселение душ», и то она спрашивает: «Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятой. И в конце у него всегда стоит запятая.
– Ха-ха-ха! Прости, голубчик! – спохватывается Пушкин.
– Да, запятая!.. Все-таки нельзя же быть до такой степени беспомощным в грамматике большому, как он, поэту! Он у меня спрашивает вдруг, ты представь: «А что такое родительный падеж?»
– Ха-ха… Ничего, конечно, нет веселого в том, что ты говоришь… Ну а как же насчет Софьи Михайловны