Черт с ними! Мне-то что? Не мне замуж выходить, а ей. А на меня, должен тебе сказать, напал великий страх, как только я увидел, что и она согласна, и все они согласны… Нет, как хочешь, – свобода, свобода, – разве можно променять ее на какие-то кисейные тряпки и мокрые пеленки? Так, представь, что ты опять свободный казак, и едем к девкам!
И Пушкин обнимает Дельвига, пытаясь стащить его с места, но тот твердит:
– Как хочешь, я не поеду!
– А что же ты намерен делать?
– Буду сидеть здесь, пока ты меня не прогонишь.
– Чтобы я стал гнать моего Дельвига? Нет! Но если Магомет не может прийти к девкам, то девки-то, черт их возьми, могут ведь прийти к Магомету! Отчего нам не пригласить дежурных? Есть ведь такие, что дежурят около трактира! Я сейчас!
И Пушкин делает попытку броситься к двери, но Дельвиг крепко держит его руку:
– Не надо, милый!
– Как это не надо? Надо!.. Но чтобы я сложил свою свободу к ногам Карса, ни за что! Пусть она выходит замуж за Мещерского, пусть ее атакует даже сам царь, который оказался не очень горазд брать настоящие Карсы, а также Шумлы и даже Варны!.. Воин!.. Не-до-ста-точно быть трех аршин росту, чтобы играть роль Петра Великого! Надо иметь еще и гений, о чем цари вообще забывают… Итак, я сейчас скажу, кому надо, ты посиди, подожди…
И Пушкин, высвободившись из рук Дельвига, быстро выбегает из комнаты.
Оставшись один, Дельвиг снимает очки, долго протирает их платком, надевает, осматривается кругом и бормочет:
– Черт, как плохо видно! – снова снимает и протирает, потом лениво пьет вино.
Пушкин вбегает веселый.
– Ну вот, долго ли? Сейчас будут!.. Сказал, чтобы хоть каких-нибудь, рублевых, что ли, все равно. И не беспокойся, мигом будут! По крайней мере, уважать можно: продаются открыто, а не под всяким флером и вздором и фиговым листом! И никаких вопросов о том, как к тебе относится царь, да что ты хотел сказать в стихах «На смерть Андрэ Шенье»! Ка-ку-ю было историю раздули из-за этих стихов! Однако могут начать новую историю из-за двух-трех строчек в каких-нибудь новых стихах… Нет конца! «Бориса Годунова» царь запретил печатать «за тривиальность выражений» и черт знает за что еще! Кажется, просто смута 1605 года напомнила ему «14-е декабря»… Вот, видишь, как хорошо, что я один, как перст! А если бы был женат?
– Стал бы писать оды на тезоименитства их величеств… И так уж твою «Полтаву» кое-кто зовет «Болтавой»…
– О, мой Дельвиг, как ты сегодня желчен!.. Полтава-Болтава… Да, говорят. И я уже слышал это.
Он наливает Дельвигу вина, и тот вдруг с подъемом тянется с ним чокаться:
– Выпьем за то, чтобы с меня сняли очки! Все девицы, все женщины вообще казались мне красавицами, когда я ходил без очков! И какое же страшное… количество… уродов… появилось на свете, когда я надел вот эту гадость!
Он срывает с себя очки и пытается кинуть их на пол; Пушкин хватает его за руку.
– Погоди! Не бей! Они тебе еще пригодятся! А вот когда придут сюда девицы, ты очки сними, потому что едва ли они будут красавицы! Много ли купишь красоты