обещание не возвращаться на Небо и прожить одну человеческую жизнь со мной. Неужели дитя, которое ты понесешь, увидит безмолвие и разрушение, вместо тех цветущих садов, что ты подарила людям? Разве не ему править Хоссораном?»
«Берегись, – предупредила его Ellil, – Чем больше камень – тем шире круги на воде, и чем больше твоя гордыня, тем сильнее придется каяться, а за посевом всегда следует серп».
«Пусть так. Но пока лишь сделанное мной против твоей воли и отдаляло время серпа».
Послушало любопытное Божество… и сменило гнев на милость.
(03.11.1076)
Благодарю тебя.
Кумара оборачивается на мой голос, и указывает на туманную прогалину, в которой тонут снег и солнце, сплошь в оранжевом мареве. «Взгляни! Как думаешь, человеку по силам создать такое?«Он восторгается долиной смерти! Я куда с большим интересом выслушал бы его версию произошедшего, особенно в той части, когда он каким-то чудом смог вернуть из кошмара в ясный день не одного меня. Впрочем, это мои домыслы, а впятером мы без слов сговариваемся забыть о той расселине.
Всего несколько летописей, несколько строк – но как драгоценны они, словно ключи от ларцов с сокровищами, словно первые дождевые капли. Когда-то можно было запереть душу в вещи так, чтобы она вечно оставалась бессмертной. Шелест тонких кожаных листов навевает мысли об истлевшей плоти, слой за слоем покрывающей землю. Кожа истерта настолько, что ноты едва различимы, но их можно прочесть и закрытыми глазами, лишь бы через пальцы свободно прикасалась к ним душа. То застывшая песня без слов, оттого что слова неизбежно искажены, а глубокий обертон всегда чист, только бы голос певца не дрожал.
Увертюра – зарождение и рассвет, первый луч, первая улыбка. Первый удар кирки и первая кладка в башне; как первый танец и первая ночь, ново и неясно, вне ощущения и описания. Затем – медленно и поступательно, как бы разворачивая трепетные лепестки, или трепещущие крылья, наслаиваются улицы, улочки, линии, повороты, подъемы, холмы и песчаные мосты. Как будто вторя этому плану, вычерчиваются и вырисовываются судьбы, одна словно прямая, мостовая дорога, без ответвлений и развилок, другая будто сеть из садовых тропок, иная белеет в скале устойчиво—незыблемым храмом. Неразрешимые вопросы и несмешиваемые цвета, каждый для своей башни, несочетаемые текстуры и противоречащие друг другу мысли самых близких – отца и сына, дочерей и сестер – вот неизбежная кульминация неправильного, непланомерного роста. Будто к партитуре в две руки примешиваются чужеродные мелодии и темы, и перебивают, и перевирают стройную симфонию. Ложь, и бесполезные рывки, и нестройные аккорды, и прорывающиеся сквозь браваду слезы.
Окончание всегда одного и того же цвета. Багряный – цвет запекшейся крови и внезапно наступившей тишины. Каждому поколению на закате своем видится багряное солнце.
Ты обронила свою песню, чтоб я один ее поднял украдкой. Никто, кроме тебя, не поймет всей глубины моего отчаяния: с твоим