и абсолютно неприступной твердыней искусства, бесконечно совершенным воплощением таланта – и приветствую их взмахом руки. Изящно посылаю, слегка лениво поворачиваясь, воздушные поцелуи. Они для всех, ни для кого, или только для меня и единственного человека – особенного поклонника, которого я не вижу и не могу увидеть, ибо ежесекундно раздариваю свои взгляды всем, кто меня обступает.
Как же приятно, когда тебе аплодируют, как же мне нравится слышать громкие звуки аплодисментов.
Однако в самый большой восторг я прихожу от того, как меня поднимают на руки мои поклонники и начинают подбрасывать. Когда твою сосредоточенность почти целиком забирает высота, когда касаешься всем телом ее пустоты, как-то не получается отчетливо слышать пожелания успеха, чьи-то разговоры, перекрикивания, – хотя крики обретают для меня значение, если я различаю в них свое имя.
В ушах шумит, бьется то ли воздух, то ли дикая, необузданная энергия почитателей кино, в котором я снимаюсь. Я падаю – и чувствую, как подо мной руки людей прогибаются, но я уверен в своих поклонниках, в их слаженном желании не допустить моего падения.
А потом полет повторяется…
Меня подбрасывают всё выше и выше – и вот уже мгновения моего полета удлиняются, и кажется, мне удается окинуть взглядом то, что за ними. Я взлетаю – и меня связывает с этим миром лишь мысль о будущих съемках в кино, о предстоящих встречах со зрителями… и оттого-то всё и ограничивается недолгим взлетом и нестрашным падением.
Я взлетаю над головами людей – над их сцепленными руками, над словами, которые оседают на них невидимой пылью. Всё падает в эту пыль, и отряхнуться нельзя, можно носить ее на коже, как татуировку. Мне и остается разве что зажмуриться и ловить секундное блаженство или перехватывающий дыхание экстаз, упоение и… отголосок страха – потерять это всё.
Страх, что кому-то уже надоело вместе с остальными меня подбрасывать и ловить так, как это должно быть – осторожно и надежно.
Страх, каким он мог бы и не быть – беспощадный и оправданный.
Страх за удачу всех своих еще не предложенных даже ролей в кино.
Создается такое впечатление, будто под моими ногами мир не такой, к какому привыкли мои поклонники, и не такой, из которого они вынуждены взирать на меня и моего персонажа, – они убедили себя, будто всё, что изрекаем мы, обращено к их душам. Мои поклонники кричат об этом собственному «Я» или бесам, которые хвостом увиваются за ним. Вся популярность актеров и вся потребность в них – это лишь воля и сосредоточенность массы зрителей.
А что случается потом, когда мои ноги касаются земли? Сначала меня охватывает легкое и ненавязчивое головокружение – реальность: люди, дома, твердь и небо со всем, чему оно разрешает сиять и чему оно посылает свою благодать – летит, спешит, кружится ураганом. Покачивается из стороны в сторону моя уверенность в своих действиях и бездействиях,